Если я забуду тебя

де Ропп Роберт Сильвестер

После этих слов он закрыл совет, отправив командующих спать, в чем они крепко нуждались. Что же до меня, то перспектива увидеть Ревекку вновь пробудила во мне столь сильное возбуждение, что я с трудом ог дождаться спуска в проход, соединяющий крепость Антонию с Храмом. Но так сильна была моя тоска, что должен признаться, она была связана с опасением, ведь я уже видел ужасающий эффект, который осада оказала на население Иерусалима, и боялся увидеть, что моя любимая Ревекка, чьего простого взгляда было достаточно, чтобы возбудить во мне желание, превратилась в костлявую ведьму без зубов, лишившись своей плоти, словно восставший после смерти скелет. До чего же капризна наша страсть, если потеря нескольких фунтов плоти создает всю разницу между красотой и отвращением.

Лишите их пухлых щечек, сплющите груди, что придает им вид голубок, и любовь немедленно исчезнет, не оставляя ничего, кроме неприязни. Эрос правит всего навсего изгибами и очертаниями форм, и если что-нибудь не по нему, то он немедленно прячет свое лицо, чем и доказывает, как мало можно доверять Эросу. И вот я шел по темному ходу терзаемый страхом, что найду свою любимую превратившуюся в костлявую ведьму. Можете представить мой восторг, когда я ее увидел и узнал, что осада сохранила ее здоровье и не уничтожила ее красоту. Тогда я еще не знал, как она ухитрилась сохранить относительную полноту, когда подавляющее большинство женщин города стали ходячими скелетами, да у меня и не было времени для расспросов. Я бросился к ней, обнял ее, целуя в губы, и не мог понять, почему она вырвалась и посмотрела на меня расширенными от ужаса глазами, в то время как еще больший ужас был виден в запавших глазах Элеазара. Неожиданно я понял, что оба они были твердо уверены, что я мертв, что Элеазар убил меня собственной рукой в роковой день сдачи. И вот увидев меня здесь в тусклом свете, обнимающим его сестру, не удивительно, что, учитывая его слабость, его больная совесть поразила его, и он решил, что я призрак, вернувшийся из ада, чтобы преследовать его. Я не собирался развеивать его иллюзию, но приняв замогильный вид, повернулся к нему и воскликнул:

— О порочный изменник, я вернулся не ради тебя, но чтобы спасти Храм. Слушай же решение Тита. Он не пошлет людей в это подземелье, потому что не доверяет тому, чьи руки обагрены кровью безоружных римлян, которым дал защиту Синедрион. Но завтра легионы подойдут к северным воротам. Если ты откроешь их, они войдут во внутренний двор и не станут разрушать и грабить Святилище. Таково уважение, которое Цезарь испытывает к этому Храму, который ты, в своем глупом буйстве, уже осквернил.

Элеазар по прежнему смотрел на меня, не зная, человек я или призрак, но Ревекка, которая ощутила мои объятия и решила, что для призрака они слишком страстны, воскликнула:

— Как это возможно, мой Цезарь, что ты жив? Ведь говорили, что никто из гарнизона не выжил, кроме Метилия, который потом в раскаянии повесился. Как ты оказался среди нас?

— Уж не благодаря твоему кровожадному братцу, — озлобленно сказал я. — Спроси Мариамну. Она устроила мои похороны и воскрешение.

Затем, повернувшись к Элеазару, я потребовал ответа.

— Скажи сразу, — произнес я, — что я должен передать Цезарю.

Элеазар опустил голову.

— Скажи, что мы побеждены. Мы не можем больше сражаться.

— Это первые разумные слова, которые ты произнес с начала войны, — заметила Мариамна.

— Цезарь милосерден, — произнес я. — Открой ворота. Не пытайся защищать Храм. Если ты сделаешь это, он пощадит Святилище.

Элеазар тяжело вздохнул. Перед его внутренним взором прошла панорама войны. Он вспомнил великие надежды, которые лелеял, и сравнивал с тем отчаянием, которое теперь испытывал.

— Бог отвернулся от нас, — сказал он.

— Неразумный! — закричала Мариамна. — Бог отвернулся от тебя или ты отвернулся от Бога? Ты помнишь, как Луций пришел к тебе и предложил, что будет сражаться на стороне евреев? Разве не ты отверг его предложение, выдвинув немыслимое требование, чтобы он связал себя с твоим делом, открыв ворота отцовского дома сикариям и дав им возможность убить его отца? И разве не твой собственный отец Ананья, сказал тебе, что ты выпустил на Израиль бешеных псов, и что он, и ты, и все мы погибнем от их рук? Разве эти проклятые сикарии и зелоты не показали себя еще большим несчастьем, чем даже омерзительный Гессий Флор? Но кто усилил сикариев? Кто дал им оружие

и пригласил в город? Ты, Элеазар! Будешь ли ты теперь обвинять Бога и упрекать за то, что он нас покинул?

— Наши цели были справедливы, — ответил Элеазар. — Ты, Луций, хоть и являешься наполовину римлянином, был однажды на нашей стороне. Разве у нас не было оснований для восстания? Разве наши попытки получить свободу не были справедливы?

— Они были справедливы, — ответил я. — И в начале Бог был с тобой. Он отдал в твои руки римский гарнизон и заставил Метилия сдаться. Но разве ты выказал милосердие? Разве ты не набросился на нас и не перебил, нарушая тем самым самую священную клятву и бросая вызов своим вождям, мудрым людям Синедриона? С этого момента Бог оставил тебя, увидев, что ты клятвопреступник и нарушитель закона. Разве закон Моисея не запрещал тебе уничтожать тех, кто сдался и сложил оружие?

Элеазар ничего не ответил. Да и что он мог сказать, ведь даже самый изворотливый софист не смог бы оправдать его действия по избиению римского гарнизона.

— Не жалуйся на Бога, — сказал я, — и не возводи на Всевышнего обвинения в несправедливости. Не вини и римлян в разрушении этой страны. Когда я думаю, как милосерден Тит, и как упрямо вы отказывались от его милости, я могу только плакать. Как часто Иосиф обращался к вам с предложением пощады, а вы каждый раз отвергали его, швыряли в него камни и пускали стрелы.

— Иосиф предатель, — сказал Элеазар, и в его глазах появилось нечто, напоминающие прежний огонь.

— Глупец, — ответил я. — Разве это предательство пытаться спасти Иерусалим? Иосиф по крайней мере понимал, когда дело проиграно. Вы же, ослепленные самомнением и безумием, сражались даже тогда, когда не осталось никаких надежд. Но я не стану надрываться в спорах с тобой. Если даже эти события не доказали тебе истину, о которой я говорю, ты ничему не научился из моих слов. Сейчас достаточно, чтобы ты открыл ворота Святилища и не позволял своим людям сражаться на стенах. Так каково твое слово? Даешь ли ты обещание?

— Я даю тебе клятву, — сказал Элеазар, протягивая правую руку.

— Нет, — ответил я. — Какова цена твоей клятвы? Я помню день, который показал, как ты держишь свое слово. Если ты нарушишь клятву и не откроешь ворота, римлянам придется их снести. Если ты опять нарушишь слово и будешь сражаться со стен Святилища, это будет означать, что мы разрушим Храм. Подумай, Элеазар. Судьба Божьего дома в твоих руках. Действуй так, чтобы не сказали, что ты виновник разрушения Храма.

— Мы не будем сражаться, — ответил Элеазар. — Я сдержу слово. В присутствии Бога, Луций, я клянусь, что делал лишь то, что считал правильным. Казалось, что никакое дело не будет слишком мрачным, если оно приведет нас к свободе. Мне не удалось выполнить мою задачу. У меня отняли власть. Пусть Цезарь судит меня. Мне не страшны решения, которые он может вынести. И если он приговорит меня к смерти, я с радостью ее встречу.

Когда я услышал его слова, я не мог не ощутить жалость, несмотря на то, что когда-то Элеазар чуть не убил меня. Затем, обняв Ревекку, я заговорил о прошедших годах, о том, что ее образ всюду был со мной, не оставляя даже в самой гуще сражений.

— Я поклялся вернуться к тебе, — сказал я. — И сдержал обещание. Однажды я уже просил тебя бежать со мной из Иерусалима, и ты отказалась. Теперь я прошу тебя вновь. Неужели ты откажешься вторично?

Она содрогнулась и прижалась ко мне. Само имя Иерусалима стало для нее символом ужаса и смерти.

— О Луций, забери меня отсюда и как можно дальше. Давай поедем туда, где воздух чист, ветер свеж, где не нужно дышать запахом смерти. О Луций, я не стою тебя, но если ты любишь меня, я пойду с тобой на край света, и в этот раз, — добавила она, бросая многозначительный взгляд на Элеазара, — на этот раз мне не нужно будет бояться твоей мести, Элеазар?

Не глядя на нее, он склонил голову.

— Делай, что хочешь, — ответил он. — Моя душа устала от жизни. Если у тебя после всего, что ты видела, еще сохранился к ней вкус, тогда живи, где хочешь и с кем хочешь. Мне все равно.