Есть на Волге утес
Шрифт:
— Ну а если я тебя на утре повешу?
— Беда не велика. Меня на утре, а тебя в полдень. Знамя все одно понадобится. Оно вечное.
— Расскажи: когда, где, кого погубил и пограбил?
— В грабежах не винен. А губил я бояр, прикащиков. И еще буду грабить. Пока всех не выведу.
— Стало быть, ты Тотьму пограбить задумал?
— Это завтра.
— Потом?
— Совет атаманов решит, что потом.
— Скажи все же, сколько душ ты погубил?
— Не считал. Это мой есаул знает.
— Как его звать?
— Не помню. Будет он тебя вешать — узнаешь.
— Миронко Мумарин — он кто?
— Брат мой.
— Где он сейчас?
— В лесу, вестимо.
— Где в лесу?
— Откуда мне знать? Может, он сейчас ггод стены твои идет.
— Ночью огнем пытать будем. Спеси поубавится.
— Попадись ты мне, князь, я бы тебя пытать не стал. Повесил бы и все.
— Я, наверно, тоже так сделаю. А все, что мне узнать надобно — твои сотники скажут. Увести его.
— Знамя отнять? — спросил пристав.
— Не надо. Он его повесить хотел. Вот пусть с ним и висит.
Шестерых сотников пытали всю ночь. Их секли кнутами, жгли огнем, выводили на мороз — обливали водой. Измученные повстанцы рассказали все, что знали.
На рассвете Ртищев позвал посадского, всеуездного земского старосту Ивана Никифорова, составил от его имени и от всех тотемских посадских и всяких чинов жильцов челобитную, и на ее основании был выписан приговор о повешеньи. К тому времени из Леденского усолья кружечный голова Ивашка уже успел притащить князю челобитную. В ней писано: «...Воровские люди начали государево питье пить насильством, безденежно. А по смете, князь-батюшко, вина и пива, они, воровские люди, выпили и с собою грабежом взяли на 60 рублев, на 20 на 3 алтына, на 4 деньги».
Виселицу поставили на берегу Сухоны. На одну большую перекладину привязали семь петель. К реке согнали народ со всех окрестных деревень. Вдруг перед казнью через стрелецкое окружение прорвалась жонка с двумя парнишками. Она подбежала к высокому помосту, перекрестила Илью, поднялась на носках, поцеловала его босую, оледеневшую ногу.
— Кто это? Жена? — спросил воевода Паньку Замятина.
— Какое там! Дура! Повариха с нашего кружечного двора.
Ртищев долго читал приговор, где были перечислены все вины повстанцев. Илья стоял без шапки, в одной рубашке, босой. Щеки побелели от мороза, но Илья не замечал этого. Хотелось что-то сказать народу, но было стыдно. За чашку водки отдал свою жизнь, предал великое, святое дело. Прав был Мирон, во всем прав. Может, он перехватит его мечту и доведет дело до конца. Вспомнились слова Мирона: «Сильные погибают либо на плахе, либо от вина».
Подошел Ртищев, поднялся на помост, сам опробовал, крепки ли веревки. Вспомнил он, как вешали повстанцев в селе Васильевщине. На петли пожалели веревок, привязали прелые- вожжи, и казнимые оборвались. А по давнему царскому указу велено в таких случаях казнимых отпускать. Бог-де указует их невинность. Веревки были крепки. Князь поглядел на Долгополова, сказал:
— Ну, что, Илья, отворовался? Дружки твои не пришли к тебе на выручку.
— Что им тут делать? — зло проговорил атаман.— Может, я и не Илья вовсе! Погоди — услышишь!
Палач вышиб из-под ног атаманов скамью, народ охнул, перекладина треснула, но выдержала. Мятежные атаманы качнулись враз в одну сторону, потом, склонив головы к плечу, стали медленно крутиться на веревках.
От крепости к берегу бежал вестовой. Задыхаясь, он подал Ртищеву грамоту. Князь-воевода прочел ее, поморщился, передал Замятину. В грамоте Васька Нарбе-ков извещал Ртищева, что вор, клятвопреступник и убивец Илюшка Иванов разорил крепость Судай, забрал 4 пушки и ушел на Камское усолье.
Нет, не видать сволочи, Панкрату Замятину, двадцати золотых рублей.
из отписки галицкого воеводы С. Нестерова в приказ Казанского дворца
«...И Максим Ртищев до присылки сотничей вора Илюшку с товарищи перевешал. И в Галитцком уезде в черных людях речь такая пронеслась, бутто не вор Илюшко повешен. И с Тотьмы Максим прислал Илюшкино мертвое тело в Галич, и я его велел на площади повесить. и в торговые дни велел всему народу объявить, чтобы впредь смятенья не было...
...Генваря в 12 день писал мне воевода и стольник Василий Нарбеков, чтобы мне то воровское тело прислать в Ветлужскую волость, на Лапшангу, для оказы-ванья же всяких чинов жилецким людям, и Илюшкино тело послал на Лапшангу генваря в 15 день».
из росписи вешей, оставшихся после казни
«...Роспись опальной рухляди вора, атамана казачья Илюшки оказалось: кафтан, шапка, сабля да пистоль, шесть пищалей да знамя пестрядинное, красное, да денег 165 рублей 25 алтын...»
5
В Лапшанге тело Ильи висело недолго. В одну из ночей оно исчезло вместе с веревкой, на которой атамана вешали. Исчез и стрелец, охранявший виселицу. И тогда по Ветлуге и дальше побежал слух, что мятежный атаман ожил и ушел под город Хлынов в леса. А веревку прихватил с собой, чтобы воевод и бояр с весны на ней вешать.
В новом в 1671 году, в конце великого мясоеда9, как бы подтверждая свое бессмертие, у Судаева-городка появился атаман Илейка Иванов снова. Еще позднее о нем стало известно в Устюжском уезде, потом вдруг он налетел на Кологрив.
И снова кончилось у воевод спокойное житье, застрочили они грамоты и в Москву, и друг другу.
Соликамский воевода Монастырей писал в новгородский приказ: «Говорили, что-де вор Илейка с товарищи не со многими людьми побежали через Кологрив и через Вятку к Соли Камской. И взял-де он, Илейка, с собою жонку с двумя ребяты и, нарядя в доброе платье, приехав к городу, хочет назватца воеводою или прикащи-ком... И мы, холопи твои, учинили крепкие заставы, чтобы тех изменников, воров Илейку с товарищи и иных таких воришков, в Сибирь не пропустить для такого же возмущения и прелести...