Есть на Волге утес
Шрифт:
— Приду.
Панька Замятин, покинув кабак, пошел по лачугам— поднимать рабочих соляных копей.
Ночью, в дикий мороз, солекопы сходились неохотно.
— Есть, мужички, дело, — сказал Панька. — Надобно кой-куда сходить, кой-кого словить. Заработок будет немал — по рублю на рыло.
— Мы люди работные, — сказал один. — Мы купцов не грабим.
— Только что из кружала уехал пьяный атаман Илья Долгополов, а с ним шестеро пьяных же. Они, я чаю, теперь по саням спят, связать их — плевое дело. Тотемский воевода отвалит за них сотню рублев за милую душу. Беру пятнадцать смелых. Кто пойдет?
Солекопы угрюмо молчали. Продавать мятежного атамана не хотелось, но и рубль на дороге не валяется. За него две недели в копях мантулить надобно. Однако старший из солекопов решительно отказался:
— Мы нанимались к тебе, Панкрат, соль копать, а ие грабить.
— Атаман лиха никакого нам не сделал, — сказал другой.
— Лу и дураки! Только время даром потерял. Пойду к лутшим крестьянам — те помогут.
...Казаки завалились в сани, приготовили пищали, тронулись в путь. Спать никто и не думал, но хмель сделал свое дело. Сразу стало всем удивительно тепло, бороться со сном не было сил. Один за другим казаки уснули. Скрипели полозья саней, кони с рыси перешли на шаг, их никто не понукал.
Если бы даже Панька не выехал им вслед в эту морозную ночь, они все равно не остались бы живы. До Тотьмы было верст двадцать пять, и кони привезли бы в город окоченевшие трупы
Когда Замятин с мужиками налетел на обоз, полуза-мерзшие казаки не смогли оказать никакого сопротивления. Их связали веревками и повезли в Тотьму.
4
Воевода Максим Григорьевич Ртищев собирал в дальний путь жену и дочь. Оставлять ее тут было опасно. Во всех местах воеводы давно одиноко живут. Пора и ему семью спасать.
Выйдя во двор посмотреть, как утеплили возок, князь увидел Паньку Замятина — прикащика соляных копей Сняв шапку и поклонившись князю до земли, Панька спросил:
— В Москву?
— Да вот княгиню с княжной отправляю.
— Опасно, князь.
— Стрельцов придаю. Чай, уберегут. .
— А хошь, я те главного вора словлю?
— Илюшку?
— Его.
— Ты к кому шутки шутить пришел?! Здесь тебе не кабак!
— Я не шучу, князь И атамана словлю и его есаулов. Только не задаром. Триста рублев потребую.
— Ты с ума сошел. У меня в казне всего двадцать.
— Ну, дело твое. Я не стрелец, не воевода. Мое дело соль копать. — Панька повернулся, пошел к воротам.
— Погоди! Пойдем в избу.
В избе князь открыл сундук, вынул кошель, высыпал на стол золото.
— Ищи. Найдешь больше — все твое.
— Своих доОавь За то скажешь, что ты поймал. Мне честь не к чему Мне бы деньги...
— Свои у меня в Москве. Неужто в такое время я здесь их держал бы
— Ну, ладно. Давай.
— Ты сперва слови.
— Да вот он, за воротами связан лежит. И с ним шесть человек. Бери. А то закоченеют совсем.
Князь выскочил на улицу, в санях сидели связанные мужики, бранились друг с другом матерно.
— Вот этот.
" — Откуда узнал?
— Сам сказался. В кабаке.
— Ну, спасибо тебе, Панкрат!
— А деньги?
— Княжецкое слово даю — деньги твои.' Но токмо после того, как я его повешу и тело выставлю для узнавания.
— Такого договора не было, князь.
— Пойми, Панкрат. Отпишу я государю, будто вора повесил, а Илюшка в ином месте окажетиа. Тогда мне головы не сносить.
Ртищев понимал — мешкать нельзя. В лесах затаи,-лось мятежное воинство, оно, то и гляди, хватится своего атамана и ринется на Тотьму. Удачу, которую послала ему судьба, можно легко упустить. Прогнав Паньку, Максим Григорьевич сразу же разделил пленников. Илью он запер в подвале воеводского дома, шестерых сотников поместил в тюрьму. Паньке строго-настрого наказал о поимке атамана пока молчать. Обняв и перекрестив жену и дочку, он без промедления отправил их в путь. Мысль была одна — скорее допросить бунтовщиков и завтра же свершить казнь. Не дай бог, узнают об этом галичский и лапшангский воеводы, тогда придется доносить о поимке Долгополова в Москву, а это значит — беспокойные хлопоты на полгода. Москва прикажет отправить ворье в приказ, охранять их в пути придется сотней стрельцов, тогда сам он останется беззащитным перед разбойниками. Скорее повесить— и гора с плеч.
Конечно, крючкотворы из приказа обвинят в непорядке— судить на смерть можно в присутствии дьяка, а у Ртищева и подьячих-то нет путящих, но что делать? Лучше получить упрек, чем мятежную гтулю.
На допрос воевода позвал стрелецкого начальника Дубова да пристава Фомку Лукьяничева. Последний мало-мальски грамотен — сойде! за подьячего. Допрашивать решили в воеводской избе.
Илыо ввели двое стрельцов, связанного. Лицо его вспухло, видно оттого, что поморожено.
— Развяжите его, — приказал Ртищев, —и обыщите.
Стрелец распустил веревки, содрал кафтан, ощупал карманы, вытащил кошелек с деньгами. Подал воеводе. Тот пересчитал — было 165 рублей и 25 алтын.
— Што так мало награбил?
— Деньги не мои, — войсковая казна, — ответил Илья.— Вот придет в крепость мое войско — все до полушки вернешь.
— Придет ли? Пока они тебя по кабакам ищут, мы твою шейку веревочкой опояшем.
— Не торопись, гнида. Моя голова дорого стоит. Ею откупишься в случае чего.
— Стало быть, признаешь, что ты Илейка сын Ива* нов, прозвищем Долгополое?
— Признаю,. И велю тебе отпустить меня. Когда мои казаки крепостишку твою размечут — я тебе тоже жизнь дарую. Слово даю—отпущу на все четыре стороны.
— Что из-под рубашки у тебя торчит?
— Знамя мое, красное.
— Зачем оно тебе?
— Как это, зачем? Тотьму возьмем — на башне вывешу.
— Ты так говоришь, будто не ты у меня на пытке, а я у тебя.
— Так оно и есть. У тебя, я думаю, не более сотни стрельцов в крепости сидит. А у меня три тыщи. Завтра они здесь будут.