Есть на Волге утес

Крупняков Аркадий Степанович

Очнулась — лежит на снегу, связанная ремнями, неподалеку от сгоревшей часовни валялся изувеченный труп Еремки.

Мирон с тремя сотнями конников прискакал в Забо-лотье поздно. Он нашел здесь сгоревшую церковь, задушенную в землянке мать Аленки. Повернув конников обратно, он поехал в Красную слободу, надеясь во что бы то ни стало ворваться туда и выручить атаман л. Он не знал, что Аленку увезли в Кадом.

3 декабря Степка Кукин собрал последний совет. Стало ясно — держать крепость нет смысла. Было решено ночью покинуть Темников и всем уходить в леса в сторону реки Алатырь.

Утром темниковский протопоп Перфилий облачился в торжественное храмовое одеяние, собрал всех попон и свяшенниц, дьякониц, стариков, и женщин, и дегей, открыл ворота. Подняв кресты и хоругви, вышел навстречу полку Василия Волжинского.

Воевода Яков Хитрово снял осаду с Красной слободы.

Князь Долгорукий, узнав что повстанцы город покинули и ушли в леса, немедля послал в погоню Константина Щербатова с пушками, рейтарами и стрельцами.

Голодные и измученные повстанцы далеко уйти не смогли. Их окружили и уничтожили. Попа Савву, атаманов Степку Кукина, Федьку Сидорова-Горбуна да девять сотенных атаманов поймали и привезли в Кадом.

Мирон Мумарин спасся тем, что в лес не пошел, а укрылся с тремя сотнями черемис в Заболотье. Он все еще надеялся вызволить Аленку — человека, которого не переставал любить.

Аленку привезли в Кадом на два дня раньше Кукина и Саввы. Тюремные смотрители содрали кафтан, портки и сапоги, отняли шапку. Взамен бросили в подвал, где ее заперли, дырявый чапан без ворота.

— Не замерзнешь ино и в этом,— сказали.— А коль застынешь — в пытошной отогреют. Там будет жарко.

Глумиться не посмели, князь Долгорукий не велел.

Алена понимала — пришли последние дни. Но страха не было. Знала, на что шла, приготовилась ко всему. Да и надо было показать гнуси, что она смерти не боялась в боях, не окажет перед ней страха и теперь.

4

Как только узнал Васька, что Аленку словили, сразу прибежал в Кадом и стал пробиваться к воеводе Долгорукому. Ему бы, дураку, удирать надо было подалее, затаиться до поры до времени. Денег, полученных от Логина, ему хватило бы не менее чем на год. А Ваську сгубила жадность. Ведь за Аленку ему обещано было вдвое больше.

К воеводе его пустили. Не сразу, но пустили. Князь Юрий денег ему решил не давать, но воеводе хотелось как можно больше разузнать про атамана-бабу. Когда Васька распустил свой язык и рассказал, что Аленка путалась сначала с Богданом Хитрово, а потом и с Яковом, вспомнил Долгорукий московские дела. И донесение Максима Иойля о девке-ведунье, пригретой Богданом, и «Слово и дело». Понял, что девка-ведунья и Аленка одно и то же лицо. И что с ее помощью можно худородного выскочку Богдашку Хитрово не только отринуть от царя, но и свалить намертво. Мысли у воеводы завертелись быстро. Перво-наперво надо доказать, что Аленка колдунья. И самому в это дело не вмешиваться. Ибо тогда Хитрово вывернется. Скажет, что князь сам пытал девку, а под пыткой-де можно вырвать любое признание. Надо, думал князь, поручить это дело полковнику драгунского полка Воронину. Все одно ему поручено государем ведать делами краснослободского присуду жилецкнх людей. Он знал, что Воронин, как и все драгуны, привержен благородным поступкам, и его нужно умеючи настроить.

Ты знаешь, Борис Анофрич, что атаман-баба поймана?

— Слышал.

— Я хочу попросить, чтоб ты допросил ее умело.

Почему я? Я в пытошном приказе не состоял и не

состою.

— А потому, что она жилица Красной слободы.

— Уволь, князь. Я смелых воинов и во врагах чту.

— Ия чту. Потому тебя и прошу. Ей, сам знаешь,

петля грозит. Сия смерть позорна, Боровска и грешна. Ее надо бы сжечь. '

— Ей оттого не легче будет.

— Вестимо. Но не позорнее. Многие святые великомученики на костре свою жизнь завершили, и оттого их святость возвысилась паче. А сколь ученых мужей на костер взошло. Ты с послами за рубеж хаживал, слышал.

— Согласен, князь. Сия смерть почетна.

— Надо бы не боем, не пыткой, а умным, хитрым словом уговорить ее сказаться колдуньей. Бросим ее в огонь, смерть будет мгновенной. А над телами висельников надруганье великое вершиться. Сделаешь?

— Ладно, княж.

— Бери к себе ее мужичонку, он поможет.

Ваське было сказано — драгуну в этом помогать.

На другой день утром Аленку повели в ггытошную.

Повели босую, по снегу. Пытошная размещалась в подвале воеводского дома. Тут было сыро и холодно. Кирпичные стены окинуты белым налетом изморози, потолок деревянный в хлопьях желтоватой плесени.

В углу небольшое горно, видно, что излажено недавно. Подручный палача лениво покачивает рычаг ме. хов, они, вздыхая, гонят воздух под горку раскаленных углей. В горне уткнуты железные прутья, рядом клещи.

Палач в фартуке и рукавицах ворошит угли,, над горном взлетают искры. «В кузне родилась, в кузне и

умирать придется»,— подумала Алена. В углу в полутьме сидит полковник драгунского строя. Алена узнала об этом по синему кафтану и по нашивкам на рукаве. Она не раз встречалась с драгунами в бою и бивала их не однажды. На плечах полковника наброшена богатая шуба, он хмур, кутается в меха. Видно, что дело это ему не по душе. Около него примостился у верстака подьячий с пером, чернилами и бумагой. Вдруг пламя в горне дрогнуло, поднялось ввысь, осветило угол. За боярином Алена увидела Ваську. Он хоронился за спину полковника, повернув лицо в сторону. Алена не удивилась — она еще раньше, в часовне, поняла, что он продавал ее товарищей, предал и ее.

Полковник оглядел пленную, строго спросил тюремщика:

— Почему босая? Почему в рванье?

— Одежонку стрельцы стянули,— ответил тюремщик.

— Отдать немедля.

— Ужо растащили...

— Найти!

Тюремщик выскочил из подвала.

— Как зовут тебя?

— Алена.

— Отколь родом ты?

_ Родилась под Арзамасом, жила в Красной слободе.

Подьячий погнал строку по бумаге.

— Родители где?

— Отца засек до смерти боярин Челищев, мать где—

не ведаю.

— Замужня?

— Вдова.—

_ Что ж ты врал?— Полковник повернулся к Ваське—Он сказал, что ты жена ему.

— Врет, слизняк!

— У нее, Борис Анофрич, мужей, как нерезаных собак.

_ И еще раз врошь, слизь! Мой муж крепостной, и

зовут его Прохор. Венчаны мы с ним в храме Барышевской слободы, он от чахотки умер.

Вбежал тюремщик, бросил под ноги Алене сарафая из бязи с позументами, опашную телогрею, почти новую, из парчи. Вытянул шею к боярину, сказал скороговоркой: