Есть на Волге утес
Шрифт:
. Наконец, корма, захваченные в Веденяпино, все вышли, в городе начался настоящий голод. Кошек и собак уже съели, принялись ловить крыс. Все чаще стали раздаваться голоса о тщетности сидения. Савва в воскресенье начал служить в храме обедню, сказал горячую проповедь, велел людям уповать на милость божью, на помощь зимы. Ибо в войсках царя было также голодно. Хлеба не было нигде —от Волги до Оки. Обозы с зерном, запрошенные царем из южных мест, не приходили и, как видно, не придут. Ибо вся белгородская черта тоже охвачена бунтом.
Во время проповеди к Аленке подошел Васька. Его не было видно
— Где ты пропадал?—тихо спросила Аленка.
— В Заболотье гонял.
— Зачем?
— Сказали, что матка твоя больна. Я чтоб тебя не беспокоить...
— Что с ней?
— Простудилась. На ладан дышит. Тебя зовет.
Аленка, склонившись, прошла к выходу, послала за
кон-ем. На паперть выскочил Еремка, спросил:
— Что стряслось?
— Мать шибко захворала, умирает. Скажи Степану—поеду проститься. Может, вылечу...
— Я с тобой! Мне она тоже мать.
Вскочив на коней, они поскакали в Заболотье. На пути им встретился Мирон. Увидев скачущих во все опор всадников, крикнул:
— Куда?
— Мать больна!—выкрикнула Аленка на ходу.
Мирон осадил коня, остановился. Про себя подумал
«Тут что-то не ладно. Я вчера из Заболотья приехал, Мотя совсем здоровая была. Видно, что-то плохое произошло». Эта мысль не выходила из головы до самой усадьбы. В усадьбе старый Образцов тоже был тревожен:
— Мужики сказывали — видели утресь Логина и конюха Костьку. Поехали будто бы на Заболотье. Прика-щик с добром никогда не ездит.
И тут Мирон понял —против Аленки замышляется зло. Он сменил усталого коня и поскакал в сторону Заболотья.
Когда Еремка и Алена выехали на дорогу через болото, коней с рыси перевели на шаг. Дорога была узкая, неровная. По обе стороны гиблая топь.
— Скажи-ка, атаман, — спросил Еремка,—кто у нас ныне на Заболотьи живет?
— Мама, старики, бабы, детишки.
— А на дорогу глянь — сотня конная прошла, не меньше.
— Может, Васька туда с ватажниками ездил. Он мне про мамину хворь сказал.
Еремка сошел с коня, осмотрел следы подков:
— Конные туда прошли. Может, вернемся? Мужичков с собой захватим?
— Столько проехали — возвращаться неохота. Будем осторожны.
В Заболотьи было тихо. Конные следы с дороги куда-то исчезли. Труба над Аленкиной землянкой дымилась, за часовней лаяли собаки. Еремка оставил Аленку около кузни, сам спустился к берегу, подошел осторожно к двери, прислушался. В землянке было тихо. Прижавшись спиной к стене у двери, Еремка крикнул:
— Мать, ты жива?!
За дверью грянул выстрел, и сразу послышался крик:
— Доченька, беги! Спа...
Распахнулась дверь, выскочил стрелец. Еремка разрядил в него пистоль, в три прыжка очутился у кузни, схватил Аленку за руку, потащил к часовне. Они еле успели захлопнуть дверь — со всех сторон к часовне бежали стрельцы. Церквушка была маленькая, три окошка и дверь. Стрельцы залегли, попрятались за шалаши и клетушки. Ударил по двери первый залп. Из досок полетели щепки. Аленка, хоронясь за простенком, выглянула в оконце, увидела — склонившись бежал стрелец с факелом. Она не спеша прицелилась, нажала на спуск пистоля. Грянул выстрел, стрелец словно наткнулся на преграду,
Аленке, та бросила ему разряженный пистоль. Стрельцы вели редкий огонь по часовне, на виду не показывались, видимо, ждали, когда изладят и зажгут другой факел. Еремка торопливо, но сноровисто работал шомполом — забивал в дула пищалей порох и свинец, проверял кремни. Пищали расставлял у окон. Аленке сказал:
— Стреляй ты, я буду заряжать. Так способнее выйдет.
Аленка испугалась единожды, у кузницы. И то не за себя, а за мать. И здесь, в часовне, она отстаивала, как ей казалось, не свою жизнь, а материнскую. Она не суетилась, была спокойна, прицеливалась не спеша и била наверняка. Стрельцам казалось, что в часовенке не двое, а десяток человек — три оконца постоянно огрызались выстрелами, вокруг часовенки лежало много убитых.
Наступило затишье. Оно тянулось довольно долго. Еремка упредил:
— Ну, бережись, атаман — сейчас хлынут. Накопились уж.
И верно, стрельцы по чьему-то знаку бросились враз к церквушке, затопали ногами по ступенькам на паперти, стали ломиться в дверь. Еремка всадил одну пулю в дверь, там кто-то охнул. Аленка перебегала от окна к окну, разила подбегающих стрельцов без промаха. Из-за укрытий хлынула вторая волна склоненных фигур, на деревянное крыльцо паперти кто-то сумел метнуть факел. Запахло дымом, выстоянные смолистые бревна загорелись сразу. В дверь стали бить чем-то тяжелым, видимо, бревном. И вдруг за шалашами на опушке леса раздался громкий окрик:
— Сотня, за мной!—И в проулок выскочил с саблей над головой Мирон Мумарин. Стрельцы бросились от часовни.
Мирон догнал их, несколько человек сразил саблей, соскочил с коня, вбежал на паперть, затушил огонь:
— Аленка, впусти!
— Миронушко, милый, не надо,— крикнула в оконце Аленка.— Мы тут продержимся. Скачи за подмогой. Не медли!
Мирон понял атамана, вмиг очутился в седле и, выхватив пистоль, ринулся в проулок:
— Держитесь, скоро вернусь!
Зимний день короток, сумерек почти не заметили — сразу наступила темнота. И этого Аленка боялась больше всего. Теперь стрелять приходилось наугад, на шум или шорох и только в три стороны. Четвертая стена, там, где была дверь, служила для стрельцов прикрытием. Именно туда притащили они ворох соломы и зажгли.
— Ну, атаман,— услышала Аленка голос Логина,— сейчас я тебе задок поджарю
Деревянное крыльцо паперти запылало, осветило все вокруг часовни. Аленка приготовила мушкет, кивнула Еремке. Тот понял ее, распахнул дверь. В зареве пожара мелькнула фигура Логина. Боек ударил по кремню, высек искру на полку с порохом, грянул выстрел, и приказчик, схватившись за грудь, рухнул на землю Еремка захлопнул дверь.
Против стрельцов они могли еще сражаться долго, против огня были бессильны Аленка с ужасом вспомнила— пушку и порох к ней они спрятали под папертью. Под полом часовни для нее не хватило места Хотела сказать об этом Еремке, но не успела — стена - качнулась, треснула, ослепительно ярко блеснуло пламя — это было последнее, что запомнила Аленка...