Есть на Волге утес
Шрифт:
. Наконец, корма, захваченные в Веденяпино, все вышли, в городе начался настоящий голод. Кошек и собак уже съели, принялись ловить крыс. Все чаще стали раздаваться голоса о тщетности сидения. Савва в воскресенье начал служить в храме обедню, сказал горячую проповедь, велел людям уповать на милость божью, на помощь зимы. Ибо в войсках царя было также голодно. Хлеба не было нигде —от Волги до Оки. Обозы с зерном, запрошенные царем из южных мест, не приходили и, как видно, не придут. Ибо вся белгородская черта тоже охвачена бунтом.
Во время проповеди к Аленке подошел Васька. Его не было видно двое суток, и сейчас он вошел в храм трезвый.
— Где ты пропадал?—тихо спросила Аленка.
— В Заболотье гонял.
— Зачем?
— Сказали, что матка твоя больна. Я чтоб тебя не беспокоить...
— Что с ней?
— Простудилась. На ладан дышит. Тебя зовет.
Аленка, склонившись, прошла к выходу, послала за
кон-ем. На паперть выскочил Еремка, спросил:
— Что стряслось?
— Мать шибко захворала, умирает. Скажи Степану—поеду проститься. Может, вылечу...
— Я с тобой! Мне она тоже мать.
Вскочив на коней, они поскакали в Заболотье. На пути им встретился Мирон. Увидев скачущих во все опор всадников, крикнул:
— Куда?
— Мать больна!—выкрикнула Аленка на ходу.
Мирон осадил коня, остановился. Про себя подумал
«Тут что-то не ладно. Я вчера из Заболотья приехал, Мотя совсем здоровая была. Видно, что-то плохое произошло». Эта мысль не выходила из головы до самой усадьбы. В усадьбе старый Образцов тоже был тревожен:
— Мужики сказывали — видели утресь Логина и конюха Костьку. Поехали будто бы на Заболотье. Прика-щик с добром никогда не ездит.
И тут Мирон понял —против Аленки замышляется зло. Он сменил усталого коня и поскакал в сторону Заболотья.
Когда Еремка и Алена выехали на дорогу через болото, коней с рыси перевели на шаг. Дорога была узкая, неровная. По обе стороны гиблая топь.
— Скажи-ка, атаман, — спросил Еремка,—кто у нас ныне на Заболотьи живет?
— Мама, старики, бабы, детишки.
— А на дорогу глянь — сотня конная прошла, не меньше.
— Может, Васька туда с ватажниками ездил. Он мне про мамину хворь сказал.
Еремка сошел с коня, осмотрел следы подков:
— Конные туда прошли. Может, вернемся? Мужичков с собой захватим?
— Столько проехали — возвращаться неохота. Будем осторожны.
В Заболотьи было тихо. Конные следы с дороги куда-то исчезли. Труба над Аленкиной землянкой дымилась, за часовней лаяли собаки. Еремка оставил Аленку около кузни, сам спустился к берегу, подошел осторожно к двери, прислушался. В землянке было тихо. Прижавшись спиной к стене у двери, Еремка крикнул:
— Мать, ты жива?!
За дверью грянул выстрел, и сразу послышался крик:
— Доченька, беги! Спа...
Распахнулась дверь, выскочил стрелец. Еремка разрядил в него пистоль, в три прыжка очутился у кузни, схватил Аленку за руку, потащил к часовне. Они еле успели захлопнуть дверь — со всех сторон к часовне бежали стрельцы. Церквушка была маленькая, три окошка и дверь. Стрельцы залегли, попрятались за шалаши и клетушки. Ударил по двери первый залп. Из досок полетели щепки. Аленка, хоронясь за простенком, выглянула в оконце, увидела — склонившись бежал стрелец с факелом. Она не спеша прицелилась, нажала на спуск пистоля. Грянул выстрел, стрелец словно наткнулся на преграду, упал. Факел ткнулся в снег, зашипев, погас. Еремка выносил из подполья пищали, кожаные мешочки с порохо'М и свинцом. Быстро зарядил пищаль, подал
Аленке, та бросила ему разряженный пистоль. Стрельцы вели редкий огонь по часовне, на виду не показывались, видимо, ждали, когда изладят и зажгут другой факел. Еремка торопливо, но сноровисто работал шомполом — забивал в дула пищалей порох и свинец, проверял кремни. Пищали расставлял у окон. Аленке сказал:
— Стреляй ты, я буду заряжать. Так способнее выйдет.
Аленка испугалась единожды, у кузницы. И то не за себя, а за мать. И здесь, в часовне, она отстаивала, как ей казалось, не свою жизнь, а материнскую. Она не суетилась, была спокойна, прицеливалась не спеша и била наверняка. Стрельцам казалось, что в часовенке не двое, а десяток человек — три оконца постоянно огрызались выстрелами, вокруг часовенки лежало много убитых.
Наступило затишье. Оно тянулось довольно долго. Еремка упредил:
— Ну, бережись, атаман — сейчас хлынут. Накопились уж.
И верно, стрельцы по чьему-то знаку бросились враз к церквушке, затопали ногами по ступенькам на паперти, стали ломиться в дверь. Еремка всадил одну пулю в дверь, там кто-то охнул. Аленка перебегала от окна к окну, разила подбегающих стрельцов без промаха. Из-за укрытий хлынула вторая волна склоненных фигур, на деревянное крыльцо паперти кто-то сумел метнуть факел. Запахло дымом, выстоянные смолистые бревна загорелись сразу. В дверь стали бить чем-то тяжелым, видимо, бревном. И вдруг за шалашами на опушке леса раздался громкий окрик:
— Сотня, за мной!—И в проулок выскочил с саблей над головой Мирон Мумарин. Стрельцы бросились от часовни.
Мирон догнал их, несколько человек сразил саблей, соскочил с коня, вбежал на паперть, затушил огонь:
— Аленка, впусти!
— Миронушко, милый, не надо,— крикнула в оконце Аленка.— Мы тут продержимся. Скачи за подмогой. Не медли!
Мирон понял атамана, вмиг очутился в седле и, выхватив пистоль, ринулся в проулок:
— Держитесь, скоро вернусь!
Зимний день короток, сумерек почти не заметили — сразу наступила темнота. И этого Аленка боялась больше всего. Теперь стрелять приходилось наугад, на шум или шорох и только в три стороны. Четвертая стена, там, где была дверь, служила для стрельцов прикрытием. Именно туда притащили они ворох соломы и зажгли.
— Ну, атаман,— услышала Аленка голос Логина,— сейчас я тебе задок поджарю
Деревянное крыльцо паперти запылало, осветило все вокруг часовни. Аленка приготовила мушкет, кивнула Еремке. Тот понял ее, распахнул дверь. В зареве пожара мелькнула фигура Логина. Боек ударил по кремню, высек искру на полку с порохом, грянул выстрел, и приказчик, схватившись за грудь, рухнул на землю Еремка захлопнул дверь.
Против стрельцов они могли еще сражаться долго, против огня были бессильны Аленка с ужасом вспомнила— пушку и порох к ней они спрятали под папертью. Под полом часовни для нее не хватило места Хотела сказать об этом Еремке, но не успела — стена - качнулась, треснула, ослепительно ярко блеснуло пламя — это было последнее, что запомнила Аленка...