Есть на Волге утес
Шрифт:
— В кабак!—Савва засмеялся.— Такую одежку непременно оммыть надо!
— Не пойду я...
— Вот и дура!—попик сердито свел брови.— Ежели ты в мужскую стать перешла, учись все по-мужицки делать. Привыкай по кабакам шататься. Вот скажи мне, как отца твоего зовут?
— Ортюха.
— Это у. боярского-то сына?! Нет, тебе иного батьку завести надобно. Ладно, так и быть, подскажу. Отныне ты будешь Александр, сын Буйносов. Род твой, хоть и не древен, но княжеский, а прадед твой в стоянии на Угре отличился. Если спросят — так и говори. И еще скажу: за собой
Кабак ходил ходуном.
Столы сдвинуты к стенам, скамейки уронены. В 'конце кабака, у высокого прилавка, сидят прямо на полу трое дудошников, два сопельщика да парень в рваной красной рубашке с барабаном. Играют, поют, дрыгают ногами.
Питухи, что потрезвее, пляшут, орут песни. Один, высокий, с русой, обмоченной в браге бороденкой, стоит посередке, притопывает ногой, поет:
У Иванова двора было трое ворота,
Ой, дымно, дымно, дымно.
Было трое ворота.
Другие ходят вокруг него обнявшись, топают лаптя* ми, не то поют, не по плачут:
Не порою Васька ходит, не по времени гуляет,
Да по Ваське петля плачет, место Лобное рыдает...
Около порога скачут, бьют по ляжкам и коленкам ладонями, голосят невесть что пятеро распоясанных питухов. Пьяная жонка, задрав сарафан, сверкает полными икрами, повизгивая, скулит:
Девка по саду гуляла, хмелю.яру нащипала,
Вина-пива напарила, парня в юсти пригласила.
Целовальник стоит за прилавком, ухмыляется. Рожа лоснится не то от жира, не то от пота. Пусть бесяг-ся люди. Устанут — будут браги просить. Кто-то взгромоздился на стол и бьет одной ногой по столешнице, видно думает, что пляшет.
На черных, закопченных полатях лежат, свесив головы, пропившиеся до нитки. Они босы, голы, на грязных шеях болтаются крестики — единственное, что у них осталось.
Шум оглушил Аленку. Она спряталась за Савву, готовая выскочить за дверь. Попик пырнул ее локтем — не робей. И двинулся к столам. Целовальник со своего насеста заметил дорогой зеленый кафтан, мигнул кабацким ярыжкам. Трое подскочили к попу Савве, растолкали пляшущих и, крича: «Место боярину, место красивому»,— посадили Аленку за ближний к прилавку стол. Мигом притащили четыре кружки с медом, пшеничные калачи, миску холодной телятины. Питухи притихли. Не часто здесь появляются боярские сынки. Бес его знает, зачем он спустился в эту дыру. То и гляди — появятся за ним земские ярыги с бляхами на пузе, а то и стрельцы. Начнут щупать питухов — не оберешься беды.
Савва шепнул Аленке: «Пей смело, ешь. Здесь робких не жалуют». Аленка согласно мотнула головой, отстегнула от пояса саблю, положила поперек стола. Сидевший рядом здоровенный детина опасливо отодвинулся. Осторожно пригубив из кружки, Аленка единым духом опорожнила ее—медовуха понравилась. Савва выпил тоже, крякнул. Аленка, сыскоса глянув на него, крякнула тоже, хоть и с опозданием. Такого приятного питья она не пробовала ни разу. В голове зашумело, робость ушла, и ко второй кружке Аленка приступила увереннее. Потом разломила калач,
— Можа фряжского?
— Давай,— коротко сказал Савва. Мигом на столе появилась ендова с вином.
Фряжское Аленке понравилось еще более, она отхлебнула несколько глотков, но Савва отнял ковш, сказал: «Хватит пока»,— доггил вино сам.
У Аленки сразу полегчало на душе. Ушли заботы, страхи, сильнее захотелось есть. Подтянув к себе миску с мясом, она опорожнила ее всю, заела калачом. Тут подскочила к ней баба, обхватила за плечи, прижалась пышными грудями, зашептала на ухо:
— Полюби меня, молоденькой, полюби, красивенькой. Уж так уважу-ублажу.
Но Савва оттолкнул жонку:
—. Изыди вон, сатана! Не по зубам орех.
У Аленки в глазах круги, голова отяжелела — не полнн 1Ь. Вытянула руки на стол, уткнулась в них лицом. Круги в глазах стали блекнуть, погасли.
Очнулась от громкого говора. Кто-то басовито гулел над ухом, кидал слова редко, тяжело, будто гири. Не поднимая головы, Аленка приоткрыла один глаз, глянула через локоть. Рядом с Саввой сидит длиннолицый мужик с русой бородкой, вокруг него склонились несколько голов, слушают внимательно:
— И было с ним, с атаманом Васькой Усом, всего-навсего тринадцать казаков. И повел тот атаман каза- * чишек к Москве. По пути принимал к себе всякий беглый люд и, дошед до Оки-реки, укрупнился до полутора тыщ. А как встал он лагерем на Угтской гати, что пол Тулой-городом, собралось вокруг него уже три тыщи. И ходят те казачишки на барские именья во все стороны, усадьбы жгут, хлеб, куры и сыры имут, коней забирают, а крестьянишки бедные все текут к нему рекой. И мыслит тот Васька Ус ударить по Москве.
— На царя замахивается?
— Нет. На бояр, кои козни всяческие супротив го-сударя-батюшки творят. Тульский воевода Ивашкин в Москву сбег, убояся...
— Ты, Илейка, нащот бояр потише. Тута боярин спит, глянь-ко. А может, он и не спит вовсе.
— Не боись, Илья,— сказал Савва.— Сей отрок со мной.
— Что за птица?
— Князя Буйносова сынок.
— Погодь-погодь. Тут что-то не так. Я сам князя Юрия Петровича дворовый человек, и уж не по мою ли душу сей гусь послан?
Длиннолицый встал, обошел Савву, тряхнул Аленку за плечо:
— Поп сказал, что ты князя Буйносова сын. Эго
правда? •
— Сын,— твердо сказала Аленка и взялась за рукоятку пистоля.
— А ведомо ли тебе, что у Буйносова, князя Ростовского, сыновей нету, а есть токмо две дочки?
— А ты отколь знаешь? Ты'тех дочек крестил?
— Крестил.
— Стало быть, ты сам есть беглый холоп. Я приста» ва крикну. Хочешь?
Кричи. Сам-то ты, калена вошь, с кого кафтан содрал? Ну, зови пристава, зови!
— Сказано тебе, Илья,— не кипятись.— Савва встал меж Аленкой и мужиком.— Твоя правда—у Буйносова сыновей нет. Но дочки есть?