Эстетика однополой любви в древней Греции
Шрифт:
«Театр в Сидоне (400 год)»
Я сын отца почтенного, а главное – артист,
театра украшенье и публики любимец.
Порой я сочиняю по-гречески стихи,
стихи безумно смелые. Распространяю их,
конечно же, тайком; молю богов о том,
чтоб в руки не попали к блюстителям морали
стихи, где воспевается изысканность и нега
запретной, извращенной, отверженной любви»
(пер. Е.Смагиной [Кавафис 2000, с.134])
«По тавернам»
По тавернам бейрутским, по борделям шатаюсь,
боль глуша, - докатился. Я бежал без оглядки
прочь из Александрии. Я не ждал от Тамида,
что меня променяет он на сына эпарха
ради виллы на Ниле и дворца городского.
Я бежал без оглядки прочь из Александрии.
По тавернам бейрутским, по борделям шатаюсь,
боль глуша, - докатился. В этой жизни беспутной
мне одно помогает, как соприкосновенье
с красотой долговечной, как держащийся запах
на губах и на теле, - то, что целых два года
мой Тамид несравненный, мальчик мой, был со мною –
и не ради чертогов или виллы на Ниле»
(пер. Е.Солоновича [Кавафис 2000, с.149])
«Софист, покидающий Сирию»
Ты покидаешь Сирию, ученейший софист,
и сочинить задумал описанье Антиохии;
так не забудь упомянуть в том сочиненье Мевия.
Достоен славы Мевий – красивейший, бесспорно,
известнейший и самый любимый в Антиохии.
Ни одному из юношей подобного же рода
так дорого не платят. Короткие два-три
дня, проведенных с Мевием, обходятся нередко
чуть ли не в сотню золотых. – Да что там Антиохия –
в самой Александрии и, верно, даже в Риме
найдется вряд ли юноша пленительней, чем Мевий»
(пер. Е.Смагиной [Кавафис 2000, с.151])
«Кимон, сын Леарха, 22-х лет,
изучающий греческую словесность (в Кирене)»
И жизнь моя, и кончина равно счастливыми были.
Рядом был Гермотел, мой неразлучный друг.
В последние дни моей жизни пытался он скрыть тревогу,
но часто я видел его с заплаканными глазами.
Когда ему казалось, что я ненадолго заснул,
в отчаянии безумном припадал он к одру болезни.
Были мы с ним ровесниками, было нам двадцать три.
Судьба так вероломна. Быть может, когда-нибудь
меня Гермотел покинул бы во имя страсти другой.
Конец мой был счастливым – в неомраченной любви».
Эту надпись с надгробья Марила, Аристодемова сына,
умершего в Александрии месяц тому назад,
со скорбью читал я – Кимон, его двоюродный брат.
Надпись прислал мне автор, мой знакомый поэт,
потому что знал: я сродни Марилу. Только лишь потому.
Душа моя полна печали о Мариле.
Вместе мы с ним росли, были мы с ним как братья.
Печаль моя глубока. Безвременная смерть
навсегда погасила злопамятную ревность…
Утихла моя к Марилу злопамятная ревность,
хотя он когда-то увел любовь мою – Гермотела;
хотя и теперь, когда Гермотел хочет ко мне вернуться,
к прошлому нет возврата. Я слишком близко к сердцу
все принимаю. Вечно незримая тень Марила
будет стоять между нами; и вечно мне будет мниться,
будто она говорит: «Ну вот, теперь ты доволен.
Ну вот, ты его вернул – по-твоему вышло, Кимон.
Ну вот, теперь тебе незачем меня бранить и порочить»
(пер. Е.Смагиной [Кавафис 2000, с.164])
«Ксанф, сын Лагорина, прощай.
Я, стела, скрываю Ксанфа, прохожий,
некогда почтительного к отцу, всеобщую гордость юных в отечестве,
искусного в Музах, безукоризненного для всех граждан,
безупречного среди неженатых, звезду красоты,
которого убил завистливый Арес, сражавшегося за отечество,
оставившего [в качестве] почетного дара родителям
погребальные плачи [вместо] этих [достоинств].
Если же Плутон имеет больше наслаждения, чем родители,
то зачем в родовых муках страдаете вы, нежные?»
(№ 1487). (Надпись из Херсонеса Таврического.
Мраморная плита с высеченным изображением двух роз.
Кон. I в. н.э. IOSPE. I.2. 482 [Антология 2000, с.481-82])
4. Римский период
4.1. Раннеримский период (30 до н.э.-68 н.э.)
Парфений
Другие цитаты см. выше
Парфений XXIX. О Дафнисе (по Тимею)
Дионисий Галикарнасский
(№ 1488). «В качестве примера простого и возвышенного стиля я сошлюсь на книгу, которая решительно всем известна, в ней Сократ произносит речь о любви, обращенную к его приятелю Федру, по имени которого и назван диалог...
В этом отрывке мои упреки относятся не к области содержания, а к области стиля, которому свойственна образность и дифирамбичность без всякой меры. Я сужу о Платоне не как о каком-то заурядном человеке, а как о великом муже, который возвысился до природы божественного, и я осуждаю его за то, что он внес в философские сочинения выспренность поэтических украшательств в подражание Горгию, так что философские труды стали напоминать дифирамбы, и притом Платон не скрывает этот недостаток, а признает его» (Дионисий Галикарнасский. Письмо к Помпею (763-764), пер. О.В.Смыки [Риторики 1978, с.226])