Это было у моря
Шрифт:
Санса сидела и переваривала информацию. Как и думала — новости всегда о чьей-то смерти…
— И что теперь?
— Это еще не все. Пока там был весь этот кипиш — случайно или намерено совпало по времени — компьютер Джоффри был взломан извне каким-то хитроумным хакером. Пароли, файлы и прочее. Там оказались фильмы. Записи, вернее. Всех этих убийств. Он их снимал, Пташка, седьмое пекло, это извращенец их снимал на телефон! А потом сделал себе отличную подборку. Всех трех и еще четвертой шлюхи в столице. Она, кстати, работала в борделе его собственного батюшки. То есть в его борделе нынче. И этот идиот сгрузил все в компьютер, в отдельную папку — а наш хакер — ты случайно не знаешь, кто это? — все
— Боги! Я тебя поздравляю. И себя тоже. Я бы за это даже выпила…
— Так выпей. У меня есть.
Он достал бутыль с виски — выпитую на четверть. Взял со столика стакан для воды, плеснул туда виски — дал Сансе.
— За упокой мерзавца! Уж он-то, надеюсь, точно мертв!
— За упокой! Тиреллам я доверяю. Они вряд ли допустят такое упущение. Они же не мы…
— Ты думаешь, это было подстроено?
— Едва ли это случайность. Ты помнишь бабулю Тирелл? Думаешь, она бы не разгадала Джоффри и отдала бы ему на растерзание свою любимую внучку? Я уверена, что нет. И наркота там появилась не просто так. А Джоффри — он не настолько умен…
— Был.
— Не настолько был умен, чтобы разгадать заведомую провокацию. Потом ты и сам заметил — ему нравились экстремальные ощущения. Вот и доэкстремалился…
— Пожалуй! Ты довольна?
— Довольна ли я? Не знаю. Но слез по нему лить не буду. Серсею только жалко…
— Ага. И…
— И что?
— Нет, ничего. Ее жалко. Она им дышала буквально. Это ее здорово подкосит…
— Я должна бы испытывать к ней ненависть — но почему-то не могу. Мне кажется, она из всех наших знакомых одна из самых несчастных. Если бы все сложилось иначе, если бы даже Роберт женился бы на Лианне, то она могла выйти замуж за кого-то еще и быть просто счастливой женщиной, растящей детей. Но эта участь выпала Лианне — а Роберт достался Серсее. И у этих двоих вся жизнь пошла наперекосяк. Надеюсь, что может теперь Серсея оправится — может, найдет себе еще кого-нибудь — ты, кстати, не желаешь предложиться в кандидатуры? — и займется, наконец, Томменом и Мирцеллой…
— Пташка, твои замечания на эту тему ну уж совсем неуместны.
— А что ты хочешь, чтобы я говорила? Рыдала и падала тебе в ноги? Умоляла?
— Нет, вот этого вообще не хочу. Хочу, чтобы ты успокоилась. И подумала головой.
— Я, как правило, думаю головой.
— Вот ни фига. Ты думаешь эмоциями. Ты вся одна сплошная эмоция. И я понимаю почему. Это нормально для твоего возраста. Поэтому я и говорю — дай времени время. Не надо истерик, закрытых дверей, страшных «никогда» и не менее страшных «навсегда». Просто поезжай к тетке. Приди в себя. Поразмысли над всем этим. Нам обоим нужно время — иначе это один сплошной раздрай. Закончи эту загребучую школу — тебе же один год остался, верно?
— Да…
— Ну вот. А я разрулю все дела с этой уголовщиной и попробую найти себе работу — сам. И если…
— Что?
— Если ты все же будешь настроена на продолжение, я сам тебя найду. Приеду к тебе на долбанном белом коне и стану орать у тебя под окном, пока ты выйдешь и не скажешь свое слово. Я тебе обещаю.
— А как ты узнаешь, что я все еще настроена?
— Ну я разберусь. Это уж мои проблемы. Что думаешь?
—
— Так лучше. Давно бы так. А то «убирайся, ненавижу, видеть не могу…»
— И не могу. И не видеть — тоже…
========== III ==========
Уж осень пролилась на землю
Потоками листвы. Уже
Небес потухших край не внемлет
Ее мольбам. И в мираже
Седом находит откровенье.
Окно дымится молоком
И плачет робостью. И рвенье
Мое бессмысленно. Ты далеко.
Хоть здесь ты, рядом. Терпкий локон
Горит, как пламень, у щеки…
Ты вся в полете, как в потоке
Низвергнувшейся вверх реки
Я каждое мгновенье прожил,
Как сотни жизней вопреки:
Паденье рук, и соль на коже,
Ресниц пушистых мотыльки…
И ты одна всегда. И будет
Так до скончания веков
Меня никто уж не осудит, —
Весь мир погас и был таков.
Лишь ты одна. Ты смотришь строго
Как мать забытая, как дочь
Еще не слепленная богом
Не в силах встать и превозмочь
Всю злую горечь этой связи,
Больной, бесправной и слепой
Мы вне контекста, прочь из грязи
Летим, срываясь на запой
И завтра ничего не значит.
Ты время стерла, словно пыль
Ладонью узкой. Осень плачет.
И наша небыль — словно быль.
Он остался ночевать у нее. Какая кому разница? Через пару дней он посадит Пташку в самолет — и все, дело сделано. Она полетит к родным — а он потащится на мотоцикле в столицу — восстанавливать доброе имя, будь оно неладно. Сандор был готов биться об заклад что вся эта история обеспечила ему пожизненный волчий билет в мире охраны. Теперь его наймет лишь псих — или какой-нибудь мафиози — не охранять, а скорее устранять. Это, правда, тоже работа, и неплохо оплачиваемая. На худой конец и она сгодится. Но лучше бы что-нибудь другое. На этот сезон он уже достаточно пресытился трупами…
Сандору не спалось. Пташка таки заснула — опять в слезах. Теперь до нее и дотронуться было невозможно — тут же начинала рыдать. Что там творится, в ее голове? Хотелось бы ему знать. Или лучше не надо? Если он будет слишком стараться вникнуть в эти мятежные обреченные мысли, то забудет, что решил поступать правильно и действительно отвезет ее в ближайшую мэрию и женится на ней. После ее замужества и вдовства ей едва ли нужно разрешение тети на следующий брак. Сандор сознательно об этом умолчал — а то бы сразу и нарвался. От мысли что она могла бы стать его — навсегда — голову здорово туманило, прямо как после стакана чего-нибудь крепкого — а от позвоночника к паху летел скорый поезд неутолимого желания ею обладать — даром что они занимались любовью с час назад. Даже любовь нынче утонула в слезах. Даже когда он довел ее таки до вершины — или до бездны — (сегодня это было трудненько, но ему хотелось: по наитию, делая то, что обычно он не делал, трогая там, где трогать не полагалось — обычные приемы не срабатывали) вместо вскриков, прерывающегося дыхания, нежного шепота, которым Пташка обычно его награждала, она залилась слезами, и все это готово было уже перерасти в самую банальную истерику. Пришлось останавливаться и утешать ее. А она все повторяла: «Прости меня. Прости что все испортила». Он простил ее уже сотни раз — и сказал ей об этом, но это помогло слабо. Утихомирить ее смогла только усталость — это был очередной бесконечный день — и Пташка все же забылась сном у него на груди, судорожно вцепившись в его ладонь обеими лапками. Теперь она спала — а вот самому Сандору спать не хотелось совершенно. Хотелось встать и куда-нибудь сбежать от всего этого горя, что он сам придумал. Но это было уже слишком низко — даже для него. Сам придумал — сам теперь и расхлебывай. Пока не посадишь ее в самолет. А потом ее там примут другие — и твоя задача по порче Пташкиной жизни подойдет к концу.