Это было у моря

Maellon

— Да ты не напрягайся, это ж Веник, он местный дурачок. Он глухонемой. Ничем он нам не помешает. Можно ему даже налить.

— Почему Веник?

Ром был крепче, чем казался на вкус, — язык у Пса ворочался с трудом.

— А он все время выпрашивает веник у винодела и метет пыль на площади. Очень ему это дело нравится. Вот и прозвали Веником.

— Веник так Веник. Если он будет молчать…

Они дошли до беседки. Земля вокруг нее была усыпана окурками, а под одной скамеек, приветливо щерясь острым оскалом, лежало отбитое дно бутылки. «Улыбка у этого донышка прямо как у Джоффри», — заметил про себя Пес.

— Эй, Веник,

дружок!

Веник сидел к ним спиной — щуплый, в грязной, порванной рубашке. Старуха энергично потрясла его за плечо, он обернулся, демонстрируя им черное, заплывшее от гигантского синяка на щеке, лицо. Собственно, лица-то видно не было — один сплошной кровоподтёк.

У Пса кровь прилила к затылку, бешено стуча в ушах. Это был один из двух. Тот, которого он смял конем. Который держал Пташку за плечи, пока другой урод лапал ее. Он уронил в траву бутылку и прошипел сквозь зубы старухе:

— Иди отсюда, быстро.

Старуха бросила настороженный взгляд на помертвевшее лицо Пса.

— Что случилось-то? Ты словно покойника увидел.

— Так и есть. Только он еще не знает, что он — покойник. Но скоро узнает. Не хочу, чтобы ты смотрела, так что уйди, говорю тебе, пожалуйста!

— Вот и не уйду я никуда! Объясни, что на тебя нашло. Буду тут стоять.

— Вот упертая дура, Иные тебя побери! Что мне, силой тебя убирать?

— Вот и попробуй, убери! Я тебе не твоя шалава из дворца, и не лыком шита! Тоже, напугал! Ты что же, на этого дурачка взъелся, как зверь? Ты посмотри на него: он же убогий! И так его уже кто-то отделал. Да и что он тебе мог сделать?

— Он знает, что. Ты уйдешь или нет?

— И не подумаю! Ничего он не знает! Он даже имени своего не знает. И где живет — тоже. Таскается за кем попало — как бродячая собака за тем, кто ее погладит. Что он против тебя? Ты одним ударом его убьёшь, чудище ты этакое! Убогих нельзя обижать! Грех на душу брать не боишься?

— Много ты знаешь про грехи! Мой грех — не твой же! Я с этим вполне справлюсь.

— Это тебе сейчас так кажется. А я вот греха на душу не возьму и бить его не дам! Или тогда мочи уже и меня заодно! Тебе все равно, должно быть. Но скажи сперва: за что убивать будешь? Просто ради интереса. Если уж пришла пора помирать от твоей руки, то хоть узнать, какому праведному делу ты служишь?

— Я сегодня спас от него и его дружка одну девочку. В лесу. Маленькую. Они хотели ее…

— Трахнуть они ее хотели, ты хочешь сказать? Эка невидаль! И у них не получилось, я так понимаю.

— Не получилось, потому что я помешал. А так бы твой дурачок отлично бы поразвлекся.

— Да что, у тебя глаза не видят, олух ты здоровый? Этот друг даже штаны не может снять без посторонней помощи, так в них и делает под себя. Он этого ничего не понимает. Уж мне-то поверь, я с первого взгляда вижу, на что мужик способен. Случайно он там оказался. Девок он любит, правда. Сестра у него была, померла об прошлом годе от передозы. Вот он ее и ищет, подходит ко всем девкам на дискотеке, берет за плечи и нюхает, мол не она ли.

Пес скривился. И это было неправильно. Все, что принесло бы ему хоть какое-то облегчение, было тошнотворно неправильным. Дурачок Веник радостно таращился на него круглыми глазами с сине-черного лица.

Пес поднял бутылку, отвинтил крышку, глотнул, развернулся и побрёл прочь. Хватит с него компаний на сегодня! В пекло всех!

Старуха взяла его за рукав.

— Ты

вместо того, чтобы скакать по лесам и стоить из себя меч правосудия, лучше бы пошел к ней, к своей крале. В первый раз всегда страшно. И больно. Даже если дело до конца не довели. Это я уж знаю. Не понаслышке. Думаешь, от того, что ты убьёшь и раскромсаешь на куски тех двоих, ей станет легче?

— Мне станет легче.

— Вот о том и речь. Тут не любовь, дружок, и даже не месть. Это просто жалость к себе. Про себя думаешь, про нее - нет.

— Что ты мелешь?

— Ты ее не уберег. Или почти не уберег. Это задело, как это говорят, твою мужскую гордость — и теперь ты себя жалеешь.

— Ты с ума сошла, старая ведьма? Ее могли покалечить, убить, бросить там, в лесу…

— Так какого же Иного ты не с ней? После всего этого ты бросил ее одну, шугаться в тишине, минуту за минутой, дергаться от каждого шороха? Каков молодец! Все вы, мужики, одинаковые. И ты, и он вот, — она кивнула на Веника, — гоняетесь за призраками, прячетесь, как пацаны, от жути одиночества, где придется: за бутылкой, за кулаком, за женской юбкой. И вам в голову не приходит, что не в юбке дело. А в голове. Тебе теперь надо спасать твою девочку не от этого вот убогого. Уже спас. Теперь тебе надо гонять тараканов, что в ее же голове и сидят — вся боль всегда зависает там, в памяти. И не медли. Это — как зараза — расползается мгновенно. Промедлишь — потеряешь ее. Спрячется в себя и никому больше не поверит. Или, напротив, пойдет по рукам — и так бывает… Оставь бутылку, тебе нужнее.

Пес, огорошенный такой отповедью, не нашел ничего, что бы он мог еще сказать. Старуха взяла Веника за руку и повела его к магазину. Веник хватал ее за плечо и радостно гудел. Пес подхватил свой жбан с вином в одну руку, ром — в другую и пошел к дороге, что виднелась из-за леса.

Солнце начинало клониться к закату. Хмельная голова Пса прокручивала, как пластинку, старухины фразы, образы Пташки, распухшее, улыбающееся лицо Веника… Он допил ром и хватил бутылку о сухое дерево. Стекляшка разлетелась вдребезги. Один осколок отлетел и поцарапал Псу руку. Пес вытер кровь о штаны, закурил — в кармане почему-то осталась только одна пачка, чтоб ее… Кусты цепляли его за волосы, задевали ожог на лице. Седьмое пекло, что за выходной — просто сказка…

Он открыл вино и, игнорируя собственные мысли о том, что от такой смеси точно потом станет плохо, пригубил и его. Вино стало колом в горле… «Любовь. Чтобы сделать вино, нужна любовь», — вспомнил он. Пес поперхнулся, сплюнул кислятину на землю, вышел из леса и потащился по дороге.

Солнце садилось. Все небо словно охватило пожаром — страшной смесью малинового, алого, розово-сизого и оранжевого. Закат причудливо отражался в блестящих, словно натертых воском, листьях магнолий, растущих неподалеку от гостиницы. Вот уже близко.

Пес тащился так медленно, что закат успел перетечь из малинового в чисто алый, потом в оранжевый. Да, его персональный оранжевый ад. Ад снаружи, ад в голове. А в гостинице — Пташка. Боги, может лучше сразу в пекло? Похоже, пекло настигает его и тут…

Вот и двери уже. Закат отражался в вымытых начисто дверях, двоился пламенем в двойном зазеркалье. Не доходя до дверей, Пес закурил.

«Не буду слушать никаких старух. Мне надоело спасать. От себя бы спастись. Пойду и завалюсь спать. Если Неведомый — мужчина, он все же ниспошлет сон моей разрывающейся голове.»