Это было в Коканде
Шрифт:
Ему расчистили место. Юсуп махнул ему рукой. Сашка поправил на голове кожаную фуражку, откашлялся и, подцепив патронный ящик, сел на него.
– Ребята, - сказал он, почесав затылок, - гармошки нету?
– Как нету? Есть. Спирька, Спирька! Гармошку!
– закричали бойцы.
Мигом из толпы пошла по рукам вятская потертая гармошка. Сашка подхватил ее; взяв несколько торжественных и сильных аккордов, он молча обвел всех взглядом и тихо запел:
Она взошла, моя звезда, МояТолпа придвинулась ближе к певцу.
Узбеки стояли серьезные, сосредоточенные: ни улыбки, ни движения. Многие из них почти не говорили по-русски, они не понимали, о чем поет русский командир, но напев этой песни коснулся их души. Они взволновались. Кто-то прощелкал себе под нос: «Це-це!» Другой подтолкнул локтем соседа, будто подбадривая его. Юсуп, впившийся в Лихолетова восторженным взглядом, вдруг вытянул на два вершка шашку из ножен и с треском вдвинул ее обратно.
Тут пулеметчик Капля не выдержал и наставительно сказал Федотке:
– Смотри, какой понятливый и вежливый народ!
Никто не хотел расходиться. Кто-то в толпе вздохнул:
– Ночь-то, братцы, какая! Какая теплынь!
Ночь действительно была мягкой и нежной.
– Благодать, - сказал Капля.
– Пойдем, Федотка, поищем кипяточку!
Внезапно мимо толпы, со свистом, рассыпая на лету искры, промчался паровоз. Застонали буфера. Замахал издали стрелочник красным фонарем. Лязгнули в темноте колеса и заскрежетали вагоны, и кто-то прокричал хриплым, простуженным голосом: «Собирай бригаду!»
Босой сцепщик, схватившись за поручни паровоза, уже мчавшегося обратно, опять кому-то сигналил, будто зажигая воздух. В эту минуту взволнованный Жарковский подбежал к Сашке и, доложив, что полк выгружен, спросил его, будет ли он говорить речь.
– Обязательно, - ответил Сашка.
7
Возле насыпи, полускрытый мглой, стоял полк.
– Знаменосцы, вперед!
– пропел Муратов с правого фланга.
Наступила тишина.
– Пошли! Проводи меня!
– сказал Сашка Юсупу.
Они шагали вдоль строя, притаившего дыхание. Сашка шел, молодцевато подрагивая плечами, хвастаясь перед Юсупом, и думал о том, что сейчас ему надо сказать бойцам. Рассеянным взглядом он обводил бойцов, потом не удержался и, скосив глаза, шепнул Юсупу:
– По ниточке! Не то что в восемнадцатом году!
Песок скрипел под ногами. Над головой висело бездонное небо, облитое россыпью уже белеющих, мутных звезд.
Строй был великолепный. Сашка вскочил на лошадь, подскакал к знамени, остановился и, прижав ноги к корпусу своей кобылы, закинув голову, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, громко крикнул:
– Товарищи бойцы!
Эхо ответило ему:
– Цы-цы…
Жарковский, стоявший вместе с Юсупом в стороне от строя, улыбнулся и шепнул Юсупу:
– Слушай, что дальше будет!
Юсуп посмотрел на него, но не понял, что Жарковский хочет посмеяться над Лихолетовым. Лихолетов всей бригаде был известен своей ораторской
Это было на встрече с командующим фронтом. Сашка выступал с приветствием. Он говорил командующему, как он любит, ценит и уважает его, и закончил свою речь так: «Вот все, что я хотел сказать вам, товарищ командующий. Очень мне трудно было это говорить. Не специалист. Потому что я думаю одно, а говорю всегда другое». Все расхохотались. Фрунзе, конечно, понял оговорку и улыбнулся, дружески пожимая руку Сашке. С тех пор Сашку стали дразнить: «Думаю одно, говорю всегда другое». После этой истории его репутация как оратора окончательно испортилась. И, несмотря на это, все-таки при каждом случае Сашка стремился говорить речи, как будто он нарочно хотел пересилить самого себя, свою неловкость, свое неумение.
Сейчас все ждали, что Сашка скажет дальше.
Сашка наморщил лоб.
– Бухарский пролетариат просит нашей помощи, - твердо произнес он. Поэтому думать нечего. Раз просят, значит, надо. Кто мы? Пролетарии. Свой своему поневоле брат.
Сашка запнулся, почувствовав, что он завирается, говорит что-то не то и не так… Он ладонью обтер себе шею, будто там жгли его какие-то муравьи, и, продолжал речь:
– Но в данном случае не поневоле, а из любви, от братских чувств идем мы. Вот позади меня стоит товарищ Юсуп… - Сказав это, Сашка обернулся, поискал глазами стоявшего в отдалении Юсупа и протянул к нему руку.
– Мой любимый друг. Брат мой по сердцу, завещанный покойным моим командиром Макарычем. И каждый трудящийся в ситцевом халате и с винтовкой в руке брат мой. По сердцу брат! За счастье братства мы ложим сегодня свою жизнь, товарищи. Правда? Ведь что я думаю - думает каждый из вас, - сказал Сашка, и голос у него задрожал.
Сашка был в коротком старом френчике, туго перетянутом крест-накрест ремнями. У пояса были прикреплены кобура и шашка. Как обычно перед боем, так и сейчас он испытывал бодрое и радостное знакомое волнение. Это волнение Сашка шутливо называл «холодком в печенке». Он знал, что через какие-нибудь четверть часа его может настигнуть смерть, так же как и любого из товарищей, стоящих теперь в рядах и слушающих его. Но сознание смерти и опасности его не пугало. Оно поглощалось другим чувством, что он не одинок. Он верил в цель боя и, так же как в себе, был уверен в своих товарищах, начиная от самого последнего коновода. Это чувство общности (в строю ли, в бою или на параде) всегда веселило и возбуждало Сашку.
– Долой эмира! Долой душителей народа!
– крикнул он, и ненависть словно звенела у него в голосе.
– Дадим жизни этим басмачам! Вот наш лозунг, - закричал он, потрясая кулаком.
– Пошли долбать эмира! Всё! Сашка резко взмахнул рукой.
– Ура! Ура-аааа!
– громким раскатом ответил ему полк. К этому «ура» присоединились и узбеки из партизан, стоявшие поодаль, возле насыпи.
– Тише!
– закричал на них комендант станции.
Сашка засмеялся, говоря ему:
– Опоздал, брат!