Это было в Коканде
Шрифт:
Когда почти все было выпито и съедено, Синьков вышел в переднюю и вернулся оттуда с гитарой. Хамдам, раскинувшись в кресле, вытянул ноги, царапал шпорами пол и тихо посмеивался, замечая, что Варя до сих пор сердится на Сашку.
Внимательный человек мог бы почувствовать, что, несмотря на всю свою благопристойность, Хамдам все же презирает всех сидящих здесь. И тяжелый, неуклюжий Блинов, и Синьков со своей гитарой, и скромные узбеки, державшиеся несколько обособленно, и задумавшийся о чем-то Муратов, и Сашка, нежно глядевший на Варю, - все вызывало в Хамдаме странное чувство. «Я лучше и умнее всех, - думал он.
– Они - стадо, а я один. Нет мне никакого начальства! Все меня побаиваются, как прирученного тигра. Чем меньше я буду говорить, тем лучше. Высказываясь, человек теряет…»
Поэтому Хамдам, пока шла беседа, либо отвечал односложно, либо помалкивал. Иногда он останавливал свой взгляд на Варе. Ему нравились ее пушистые, легкие волосы, голубые глаза, круглые щеки, розовая кожа лица. Иногда, стараясь не смотреть на нее, он опускал глаза и, когда неожиданно подымал их, встречал направленный прямо на него, чуть ли не в упор, взгляд Юсупа.
«Сумасшедший, - подумал он.
– Что ему надо?»
– Цыганскую, Петя!
– закричал Сашка.
– Цыганскую, цыганскую!
– поддержал его Василий Егорович.
Недавний бухарский поход, бои и связанные со всем этим тревоги, тяжелая служба, наконец хлопоты с наградами и новыми назначениями, приготовления к параду, самый парад - все прошло, все кончилось благополучно. «Все довольны. Все утряслось. Можно отдохнуть и поблаженствовать», - думал Блинов. Он был в том компанейском и добродушном настроении, когда все соседи по столу кажутся самыми милыми людьми на свете, когда все в мире просто и хорошо.
И погода была чудная. В комнатах стало душно. Блинов вскочил, чтобы открыть окно. Со двора пахнуло свежим, но не холодным воздухом. Небо торжественно сверкало. В казармах всюду горели огни, видно было, что и там шло веселье.
Синьков запел:
На небе вспыхнула звезда…Не успел он кончить одну песню, как его попросили спеть другую. Перебирая струны, радуясь своему счастью утешать людей, Синьков готов был петь без конца, всю ночь. Что бы ни пел он, какие бы глупые слова ни слетали у него с языка, он так облагораживал их своим мягким, нежным и красивым голосом, своим сердцем, вложенным в звуки, что слушали его всегда с большим удовольствием. Гитара, «верная подруга», дополняла все то, что не успел сказать Синьков. Иной раз он пропускал слова, которые ему не нравились, и тогда каждый мог думать про себя все, что хотелось.
Варя слушала коменданта с закрытыми глазами. Ей было жалко Синькова, этого красивого и несчастного человека (так думала она). На Варе было надето старое, - но выглядело оно новым, - шелковое черное платье, совсем гладкое, с очень короткими рукавами, завязанными немного пониже плеч маленькими черными бантиками. Рукавчики были с разрезами, а бантики соединяли их. Такой же разрез, только длиннее, шел от горла и до груди. Все мужчины, каждый по-своему, разговаривая с Варей, скользили взглядом по этому разрезу. Варя это чувствовала, но делала вид, что не замечает. Она выпила две или три рюмки водки, у нее слегка кружилась голова и блестели глаза.
Несколько раз в течение вечера она поглядывала на Юсупа.
Она сидела выпрямившись и даже немножко закинув голову, как будто приготовившись дать кому-то отпор. Только к Синькову она относилась совсем просто, точно к подруге, и он чувствовал это. Покачивая над ее плечом свою гитару, он шепотом напевал ей:
Паа-чему, пачему… ты непокорна.Варя засмеялась:
– А что хорошего в покорных?
Блинов, услыхав это, тоже засмеялся. Он нагнулся к Сашке и тихо сказал ему:
– Смотри, твоя тихоня глазищами так и брызжет!
– Пускай!
– сказал Сашка.
Они сидели на другом конце стола. Сашка крикнул в тот конец:
– Петя, «Не говори!»
Синьков начал:
Не говори: любовь пройдет, О том забыть твой друг желает…25
Возле стола, на диване, сидели узбеки, члены горсовета. Они уже пили чай. Все они, кроме Хамдама, почти не притрагивались к вину. Абит Артыкматов занимал их рассказами о том, что делалось на фронте в Бухаре: никто из них там не был, это были нефронтовые люди. Хамдам, сильно выпивший, тоже слушал этот рассказ, слегка покачивая головой, и невозможно было понять: не то он не соглашается с Абитом, не то одобряет его. Разговаривали по-узбекски.
Абит рассказывал, как они мчались по степи за эмиром. Хамдам, слушая этот рассказ, вдруг расхохотался. Юсуп встал, прищурился, и по его лицу Василий Егорович решил, что Хамдам чем-то оскорбил своего комиссара. Блинов сразу утерял свое блаженное состояние, хмель выскочил у него из головы. Он подбежал к Хамдаму, беспокойно спрашивая:
– Что такое? В чем дело?
Хамдам пожал плечами. Юсуп ответил по-русски:
– Хамдам смеется: зачем мы ловили эмира? Хамдам прав: эмира на Аму-Дарье не было.
– Вот это номер! Да что с тобой? А куда же он делся?
– закричали приятели Юсупу.
– Не было!
– упрямо подтвердил Юсуп.
– Ты задаешь загадки, - сказали недовольно узбеки.
– Не было, так где он был, по-твоему?
– Не знаю. Думаю, на границе не было.
– Как не было, когда штаб имел сведения от летчиков, что эмирский караван перебрался через афганскую границу?
– сказал запальчиво Жарковский.
– Это выдумки, по-твоему?
– Не знаю, какой караван. В степи я поймал генерала, три арбы золота забрал. Эмира не было. Он к границе не пошел.
– Завели разговорчики!
– протянул лениво Сашка. Ему не понравилось, что из-за Юсупа прервались песни.
На этом бы и кончилось все, если бы старик Абит Артыкматов вдруг не выскочил из-за стола. Кроткие маленькие глазки его засверкали, пот мелкими росинками выступил на бритой голове. Он хлопал себя по желтому, точно выкрашенному охрой, затылку и кричал, путая узбекские слова с русскими:
– Штаб все понимает! Все понимает? А зачем эмир уводил тысяца джигит? Тысяца, тысяца! И пять тысяц потом. Пять!
– повторил Абит, подымая вверх согнутый, будто крючок, черный, отмороженный палец.