Это было в Коканде
Шрифт:
– Какая тысяча?
– спрашивали его.
– Какие пять тысяч? Что за околесица?
– Народ в Бухаре видел. Тысяца джигит эмир брал отряд и караван. А степи сколько видел? Сто джигит? Сто! Куда другой джигит ушел? Исламкул тебя плен брал? Тебя брал?
– Абит ткнул пальцем в Хамдама.
– Зачем Якка-Тут приходил Исламкул? Зачем? Зачем?
Хамдам позеленел от ярости и сказал:
– Выходит, там эмир прошел. Я пропустил эмира?
– Не в этом дело, - сказал, волнуясь, Юсуп.
– Выходит, эмир пошел на север. Вышел из Бухары в северозападном, якка-тутском направлении и потом поднялся вверх на север.
– Да, - закричал Хамдам, - выходит! Выходит, я пропустил его!
– Он схватился за маузер.
– Клянусь именем аллаха, всемогущего и всезнающего, выкрикнул Хамдам, помахивая маузером, - никто в жизни еще не оскорблял меня так!
– Не кричи! Тебя никто не оскорбляет. Ты был арестован Исламкулом? Был арестован. Разве ты виноват? Но где эмир? И как ушел эмир? Никто не знает. Разве об этом мы не можем говорить? Нельзя каждое слово принимать себе в обвинение, - сказал Юсуп.
– Скажи прямо: не веришь?
– Хамдам маузером стукнул об стол.
– Не верят? Да?
– Оставь свою пушку!
– проговорил Муратов, испугавшись, и, подойдя к Хамдаму, положил руку на его маузер.
– Не тронь! Награда!
– опять крикнул Хамдам.
Все загалдели, все столпились около Хамдама. Но никто не мог успокоить его. Он грозил Юсупу кулаком и продолжал выкрикивать:
– Ты враг мой! Ты думаешь, а твой Абит говорит. Ты хитрый! Я пришел к вам на праздник, а вы… Застрелю!
Пена появилась на губах Хамдама. На висках вздулись синие жилы.
– Собака! Все люди собаки!
– закричал он.
Муратов и узбеки кинулись к нему и держали его за руки. Муратов старался вырвать у него из руки маузер, наконец ему это удалось. Узбеки, окружив Хамдама плотной стеной, притиснули его к дивану и усадили.
– Я плюю на тебя, Юсуп!
– сказал Хамдам, задыхаясь.
– Собака лает, караван проходит мимо.
– Ай, как тебе не стыдно, Хамдам! Зачем ругаешься, Хамдам? заговорили узбеки.
– Нехорошо!
– Нехорошо?
– завопил Хамдам, потрясая кулаком.
– Нехорошо, когда узбеков обижают. Вот нехорошо! Позвали в гости и обидели. Я не обижу нищего, если я его позвал. Вот как принято у нас. А тут меня обидели. За что? За то, что я проливал кровь. За мои дела. Невежи! Я не позволю этому сопляку, этой бродячей собаке, потерявшей свой угол, оскорблять меня! еще сильнее прежнего заорал Хамдам, показывая на Юсупа. Белки глаз у него налились кровью, пожелтели. Тесный ворот гимнастерки мешал ему, душил. Хамдам так его рванул, что пуговицы все разом отлетели от ворота.
– В правительство поеду жаловаться. В Самарканд! Карим - правительство. В правительство!
– добавил Хамдам, оборачиваясь к Блинову. Потом затрясся весь и, ослабев, прижался головой к спинке дивана. Его небольшое плотное тело сразу обмякло. Через минуту Хамдам захрапел.
– В стельку пьян, - сказал про него Жарковский.
Ужасная, неприятная тишина наполнила комнату. Всем стало не по себе, всем захотелось уйти отсюда.
Жарковский, брезгливо ковырнув вилкой ломтик огурца, съел его, потом помолчал, повертелся, что рыба, которая мутит воду, незаметно пожал руку Блинову и вышел первым, тихонько позвякивая шпорами.
За ним, пошептавшись между собой, все разом вышли узбеки.
Один Абит сидел, ничего не понимая, как ребенок, поджегший дом. Сперва, когда Хамдам начал размахивать револьвером, он даже улыбался. Но потом улыбка сползла у него с лица. Он понял, что случилась какая-то неприятность и что он - причина этой неприятности.
– Что говорил? Ничего. Я говорил: эмир пошла туда, - снова начал он, подходя к Блинову.
Блинов сидел насупившись, не слушая его бормотания. Абит пожал плечами, похлопал глазками, надел свою баранью папаху, с которой никогда не расставался, и тоже ушел.
Хамдам по-прежнему храпел, ноги у него спускались на пол. Сашка переложил их на диван, как будто они были неживые. Хамдам даже не проснулся, только подергал веками.
Юсуп, побледнев, стоял около стола. Варя, подойдя к нему, обняла его за плечи:
– Ну, не горюйте! Не надо, Юсуп! Ничего плохого. Вы же не виноваты.
– Теперь буду виноват, - тихо сказал он и вышел в переднюю.
Варя вышла за ним. Юсуп тыкался то туда, то сюда, разыскивая свою фуражку.
– На зеркале, - сказала Варя.
– Погодите, Юсуп! Сейчас пойдем вместе.
Синьков завертывал свою гитару в кусок черной материи: он очень дорожил инструментом. Синьков и во время скандала и после скандала молчал, точно ему отрезали язык. «Неизвестно, что из этого выйдет», - подумал он.
Блинов сидел в кресле, откинувшись назад, прижав ладонь к щеке. Он думал. Мысли у него перескакивали с одного на другое. Он знал, что Карим Иманов действительно ценит услуги Хамдама и что теперь на этой почве могут возникнуть какие-нибудь разговоры.
Его смущало еще и другое обстоятельство. «Как бы не упрекнули, что мы срабатываться не умеем! Узбеки обидчивы. А тут еще кто-нибудь раздует, что все это нарочно. Не мы начали, но у меня все это произошло, вот что скверно, - подумал он, - а потом все считают, что Юсуп - мой человек. Да и действительно он как-то особняком держится. Прямо беда!»
Сашка видел, что Блинов мучается. Чтобы отвлечь Василия Егоровича от неприятных размышлений, он вздумал заговорить с ним о чем-нибудь совершенно постороннем. Он сказал:
– Василий Егорович, а верно, будто в коннице у нас мулов думают вводить?
– Каких мулов?
– наморщив лоб, спросил Блинов, не соображая, о чем это вдруг спрашивает его Сашка.
– Да помесь кобылы с ослом! Как у англичан, - сказал Лихолетов.
Блинов что-то замычал в ответ. Варя, выглянув из передней, резко сказала Сашке:
– Ну, домой!
Тогда Сашка стал прощаться с Блиновым. Комиссар, смертельно устав от всего этого вечера, от выпитого за столом, только кивнул:
– Всего, ребята! Всего!
Тихий Муратов, покосившись на храпевшего Хамдама, вышел в соседнюю комнату, чтобы прилечь там и не покидать Блинова. Он осторожно стащил с ног сапоги, снял френч, затем свои чикчиры и аккуратно развесил все на стуле.
В два тридцать свет всюду погас. Станция выключила ток.
Юсуп, Варя и Сашка шли втроем по Скобелевскому проспекту. Варе хотелось приласкать и успокоить юношу: она чувствовала, что этот скандал неприятно подействовал на него. Ей нравились в Юсупе прямота и сдержанность, она угадывала, что он весь натянут сейчас, как тетива. Но она не знала другого, самого главного.