Это было в Коканде
Шрифт:
Зрители угадывали в актерах своих сыновей и знакомых, смеялись, переговаривались между собой, иногда замолкали, если какое-нибудь место в пьесе захватывало, иногда подбадривали актеров. Когда злодей-курбаши сказал красноармейцам, что он простой хлопкороб, кто-то из зрителей не выдержал и крикнул:
– Врет! Не верьте!
По окончании спектакля люди высыпали на двор школы. Судьба героя пьесы еще продолжала всех интересовать.
– Неправильно сделал он, - сказал о мальчике высокий, с посохом, седобородый, как патриарх, старик.
– Он должен был бежать.
–
– В степь!
– Хорошо тебе говорить, а курбаши вскинул бы ружье да выпалил по мне!
– возразил старику бойкий черноглазый мальчуган, исполнявший главную роль.
– Все равно ты умер!
– Умер, да не как собака!
– Вот верно. По крайней мере он ответил хорошо курбаши, а так бы, как собака, на бегу упал. А тут он душу отвел перед смертью. Так-то лучше… поддерживали мальчика красноармейцы из толпы.
– Еще неизвестно, попала бы пуля или нет?
– серьезно пробормотал старец, приподымая свой посох.
– Попала бы. Курбаши-то ловкий!
– А вдруг не судьба?
– Да чего там не судьба?
– заговорили красноармейцы.
– В мальчика попасть - не в копейку.
– Ну, теперь закрутится машина часа на два! Хлебом их не корми, дай поговорить, - сказал Сашка и позвал Юсупа в столовую пить чай.
5
Неожиданно для всех, точно угадав приезд Юсупа, заехал в штаб Жарковский. Он, по поручению Самарканда, инспектировал отдельные части бригады, стоявшие в соседних кишлаках. Жарковский встретил Юсупа объятиями и расспросами. Но, удовлетворив свое первое любопытство, быстро отошел от него. Сашка посадил Жарковского рядом с собой и во время чаепития говорил с ним о делах бригады. Он ухаживал за Жарковским, подкладывал ему то пирогов, то лепешек.
Лихолетов думал, что утверждение в должности командира бригады зависит сейчас исключительно от рапорта Оськи. Поэтому он хотел быть с Оськой возможно любезнее. Жарковский видел это. Поведение Лихолетова забавляло его. Он понимал, что Лихолетов насилует себя. Это же самое замечали и остальные командиры, сидевшие в столовой, и каждый из них жалел парня. Все они, почти без исключения, любили его. Им неприятно было видеть, как строптивый, вспыльчивый командир суетится возле штабиста.
Александр сам ругал себя за это. Иногда, как будто стесняясь, он умоляющими глазами взглядывал на Юсупа. Юсуп понимал его состояние и весело подмигивал ему. Сашка уже забыл про свою размолвку с Юсупом. Он подсаживался к нему, но, посидев с ним некоторое время, опять перескакивал к Жарковскому.
Аккуратный, подтянутый, уверенный в себе, Жарковский принимал Сашкины ухаживания как должное.
Капля сидел с Юсупом на конце стола. Возле них собралось несколько человек: два полковых командира, их комиссары - петроградцы, бывшие рабочие с Леснера и Парвиайнена, прошедшие военно-политические курсы.
Здесь же сидел Федотка. Он вытянулся, похудел и почернел. Федотка ни одной минуты не мог спокойно усидеть на месте. Он то вскакивал, то опять садился, то подходил к одному из командиров и таинственно сообщал ему:
– Сегодня выжал пуд пятнадцать. А пудовиком уже крещусь!..
– Ты вот что объясни мне… - громко говорил Капля, обращаясь к Юсупу.
– Что там в Москве? Чего такое? Чего бунтует Троцкий?
– Дяденька, это не бунт, это… - сунулся Федотка.
– Молчи! Не тебя спрашивают, - оборвал его Капля. Юсупу пришлось рассказать о всех московских событиях, связанных с дискуссией, возникшей после апрельского съезда партии. На этом съезде Троцкий предлагал вернуть Европе царские долги, а также передать иностранцам на правах концессий тяжелую промышленность.
Юсуп увидел, что отклики этой дискуссии отразились даже здесь, в глухом углу. Правда, некоторые, как, например, полковой врач Федосеев, относились к этому делу безучастно. Сашка многого не понимал. Один из комиссаров открыто говорил, что «Троцкий хочет нас продать варягам». Жарковский не высказывался никак, но в то же время задавал ехидные вопросы. Особенно волновались Капля и какой-то высокий, угрюмый военный (звали его Константиновым).
Сейчас Константинов командовал полком. Во всей его повадке и даже в голосе (тяжелой, глухой октаве), в спокойном и глубоком взгляде, в тихой усмешке невольно чувствовался человек, проживший тяжелую, может быть каторжную жизнь, немало трудившийся на своем веку, немало видевший опасностей и горя.
– Это что же? В нас не верит?
– горячился Капля.
– На нас, сиволапых, не надеется? Так, что ли? Не справимся?
– И не верил никогда, - послышался голос Константинова.
– Вот на Волге дело было… В восемнадцатом году… Коммунистов он пачками расстреливал. За что?
Жарковский будто нехотя подсказал:
– Дисциплину нарушали, товарищ Константинов.
– За пустяки расстреливал, - пробасил командир.
– Я сам чудом спасся. Показное все у него было. А беляков к себе на службу сманивал, милости сулил. Беляки ему нужнее?
Ординарец Жилкин притащил новый чайник кипятку и тут же за столом заварил свежую порцию чаю. Ему не хотелось уходить, интересно было послушать все эти разговоры, и он копался около стола, а потом встал у притолоки.
– Троцкий все трудностями нас пугает, - сказал Константинов.
– И большие заводы… Брянский, Путиловский… закрыть предлагает. Не прибыльно… Тоже коммерсант! А когда они давали прибыль? Это ж оборона.
Капля усмехнулся:
– Нервный господинчик! Трудности…
Эти слова задели Жарковского. Передернув плечами, он сказал Капле злым голосом:
– А что, мало их? Деньги обесценены. Надо выпускать валюту? Надо. Промышленность работает с перебоями? Да. Безработица есть? Есть.
Юсупу вдруг захотелось вскочить, закричать на Жарковского, - так он был взбешен его тоном; особенно его возмутило подрагивание плечами.
– А ты видал, как в горах делают дорогу?
– сказал он.
– Как режут землю? Взрывают скалы?
– Не видел… Но… но если ты хочешь провести аналогию, то есть сказать, что, дескать, т р у д н о, но делают… Так, что ли?
– спокойно и в то же время с какой-то внутренней, затаенной насмешкой заметил Жарковский, - то я согласен.