Это было в Коканде
Шрифт:
– Хвостик-то мой вернулся? А вы говорили: «купаться»!
– заорал Лихолетов, входя в столовую и скидывая с плеч мокрую шинель.
– А вы всё говорите: «Сашка»… Вот вам и Сашка!
– с хохотом прибавил он. Но, увидев Юсупа, тоже замолчал.
Юсуп бросил телеграмму на стол и, вставая, прошептал:
– Ленин умер.
Александр схватился за голову и прислонился к стене. Капля крикнул:
– Что? Нет… Не верю, не могу поверить!
Из командиров кто вскочил, кто остался сидеть, растерянно оглядывая соседей. Врач Федосеев побледнел. Жарковский подошел к Юсупу, взял телеграмму и, просмотрев ее, громко сказал:
– Вчера еще!
Он начал читать ее кусками, проглатывая отдельные слова, запинаясь и тоже волнуясь:
– «Можно было ожидать…
Юсуп зарыдал.
Ординарцы испуганно глядели в глаза друг другу.
– Да… в шесть пятьдесят!
– подтвердил нарочный и, встряхнув свою шапку, опустил голову.
Комната потемнела, но никто не замечал темноты. В стекла бил порывами, нахлестывая, зимний, злой дождь.
6
Три дня шли траурные собрания. В тот час, когда Москва хоронила Ленина, в кишлаке был назначен общий митинг. Огромная толпа народа стояла на площади. Возле мечети разместились батальон стрелков и батарея. После речей батарея дала прощальный салют. Женщины закричали в толпе: «Горе нам!» Старики послали муллу на минарет. Затем вышли из толпы и опустились перед мечетью на колени. Над кишлаком пролетел жалобный крик муллы: «А-иль-ла-а-а…»
Юсуп провел все эти дни точно во сне. Лишь на четвертый день, опомнившись от горя, он спросил Сашку о перебежчике.
Сашка с удивлением посмотрел на него и подумал: «Запомнил все-таки!»
Разговаривали они в саманном домишке, который Сашка называл своим кабинетом. Тут был маленький столик, пузырек заменял Сашке чернильницу. На полке лежали в самодельных папках «дела» бригады. На голую глиняную стену была приклеена вырезанная из газеты фотография Фрунзе. Ящики полевого телефона стояли у окна.
Когда какой-то басмач появился в этом кабинете, Юсуп вытаращил глаза.
– Алимат!
– с ужасом сказал он.
Басмач прикрыл ладонью глаза.
– Ты его знаешь?
– спросил Лихолетов.
– Как же! Он был джигитом у Хамдама.
Сашка хлопнул себя по лбу.
– Батюшки!
– проговорил он.
Басмач опустил голову. Александр увидел его испуганные глаза, прокушенную до крови губу и тощее, зеленое, как чай, лицо.
– Я изменник, - прошептал басмач.
– Я помирать пришел. Семью привел. Бабы, дети… Возьми их, Сашка! Спаси! А меня застрели!
– Считая Сашку главным начальником, он упал перед ним на колени.
Лихолетов вскочил:
– Ну, ну… Нечего! Я тебе не курбаши.
Алимат встал и оправил на себе халат.
Сашка не сводил глаз с Алимата. Юсуп, наоборот, ни разу не поглядел на него. Он расхаживал по комнате. Тяжелые походные сапоги, приобретенные в Москве, совсем меняли его походку.
Алимат взглянул на Юсупа. В углу, в чугунном котле, пламенели уголья, согревавшие воздух. Пахло дымом, махоркой и сапожной кожей. Алимат протянул руки, грея их над котлом.
Остановившись около басмача, Юсуп спросил его:
– Ты убежал от Хамдама? Из полка?
– Нет, - ответил Алимат.
– Полка не было. В прошлом году распустили полк. Я в милицию поступил. Хамдам стал начальником милиции.
– Так ты, значит, милиционер?
– Милиционер был… - со вздохом подтвердил басмач и снова заморгал глазами.
– Ты расскажи все подробно! Все, что случилось с тобой. Ничего не скрывая, - сказал Юсуп.
– Что говорить?
– ответил Алимат.
– Хорошо служили. Бараны были, мука была. Очень хорошо. Сапоги имели, как у тебя. Форму. Хорошо… Однажды вышел нехороший случай на базаре. Это Насыров виноват. Насыров каждый базар по сто баранов продавал. Плохих, худых баранов, а продавал их торговцам за хорошую цену, будто эти бараны сытые, жирные. Торговцы боялись, брали. А кто отказывался, Насыров говорил одно слово: «Хамдам», и все слушались. В народе был разговор: «Хамдам торгует, его бараны».
– А ты тоже торговал?
– перебил его Юсуп.
– Нет.
– А баранов получал?
– Получал. По барану в месяц.
– За что?
– Чтобы молчал. Сам знаешь! Длинный язык - беда. Хамдам не любит. Жалобы были, народ жаловался. А Хамдам ругался. Хамдам говорил людям: «Вы, торговцы, позорите советскую власть. Вам конец будет. Хотите жить - живите тихо, без скандала! Все будет хорошо». А скандал вышел. Артыкматов начал. Исполком. Председатель.
– Председатель?
– крикнул Юсуп.
– Да что же это у вас происходит в Беш-Арыке? Абит - хороший человек, но ведь он неграмотный!
– Имя пишет.
– Алимат покачал головой.
– Плохой человек! Был нищий, теперь нищий. Кто такого будет уважать? Артыкматов говорит: «Не позволю. Надо уволить Насырова». Хамдам к нему пришел и говорит: «У меня ордена. А у тебя что? Кто здесь больше?» Артыкматов говорит: «У меня Совет». Хамдам говорит: «Мои люди, я начальник». Артыкматов говорит: «Начальники - мы». Хамдам говорит: «Нет, я. Я тебе дал исполком. Ты без меня - ничто!»
Алимат вздохнул.
– Артыкматов сказал: «Я - закон!» Тогда Хамдам стукнул кулаком: «Ты за частников». Артыкматов говорит: «Нет, за закон!» Тогда Хамдам: «Нет закона защищать частников». Тогда Артыкматов тоже стукнул кулаком: «Молчи! Я сам знаю, когда надо защищать, когда не надо! Дело в баранах».
– «Это не мои бараны».
– «Пусть им конец будет!» - «Им будет конец, - сказал Хамдам и опять стукнул кулаком.
– И тебе конец!» - «Хорошо, - сказал Артыкматов.
– Насырова ты уволь и Алимата уволь!» Мы были старшие на базаре. Хамдам вертелся-вертелся, уволил… Позвал нас: «Поезжайте, говорит, в Бухару! Там мои люди. Вас устроят». Я спросил про семью. «И семью бери», - сказал Хамдам. Взял я семью, и мы поехали в Бухару. Очень хорошо ехали. Приехали. Вечером Насыров приходит в караван-сарай и говорит мне: «Есть работа, Алимат».
– «Где?» - «В Карши. Я сейчас был на базаре, встретил человека, мы получим от него деньги и поедем в Карши». Я испугался немного, стал спрашивать: «Почему в Карши? Почему все ехать?» Насыров говорит: «Ты хочешь уморить свою семью? Или у тебя деньги есть? И бараны? И хлеб?» - «Нет».
– «А если нет, что спрашивать? Не хочешь ехать попробуй устройся здесь!» Я стал думать: «Куда поступить? Работы нет в Бухаре, да еще русских там стало много, работу знают… А я ничего не знаю, не умею. Что делать с семьей? Пять человек!» Пришлось поехать… Здесь я ошибся. Теперь я понимаю, не надо было слушать. Но я боялся. Из Карши мы поехали на границу. В одном кишлаке я оставил семью. Ей дали дом, корову, пять баранов, а меня взяли в басмачи к Иргашу. У Иргаша много отрядов. Один из них собрал Насыров. Насыров взял меня. Тогда я стал басмачом…
Алимат спокойно и неторопливо рассказал, как он срывал проволоку с телефонных и телеграфных столбов, как рубил столбы, отводил воду из арыков, питающих поля, как устраивал засады на больших дорогах, грабил караваны с продовольствием, как в налетах убивал и резал людей.
Вдруг он внезапно замолчал и опустил голову. Так, в молчании, прошло минут пять. Ни Лихолетов, ни Юсуп не понукали его вопросами. Помолчав, басмач тяжело вздохнул и вновь начал свой прерванный рассказ:
– Моя мать, моя жена не могли выйти из дому. Стоило появиться на улице, - даже дети проклинали их. Тогда я говорю Насырову: «Ты говоришь, мы за ислам? Против русских?» - «Да».
– «А почему наши сородичи плюют нам вслед?» Тогда по приказу Иргаша самого… Сам Иргаш повелел так, чтобы мне дали баранов и пять коров… И Насыров дал мне это. Я был рад, разбогател, тайком пригнал стадо домой. Как вор, взял у жены то, что мне принадлежало по праву мужа, и потом уехал, Без меня соседи отобрали у семьи весь скот. Тогда я взял семью с собой. Мы скитались. Я прятал семью в горах, в пещерах, в степи. Часто мы должны были убегать. Убегали ночью, потеряли ребенка.
– Алимат плюнул.
– Потом мать заболела. Я решил зажить честно. Вернулся в кишлак. А мне жители говорят: «Уйди, ты басмач! Нам плохо будет». Я ушел. Опять меня подобрал Насыров.