Евангелие от обезьяны
Шрифт:
– Можешь хоть краш-тест проводить – мне даже лучше, если они решат, что я разбился и помер. Но даже мертвый ты должен быть у меня дома ровно через час. Можешь считать, что «Яга» к тринадцати ноль-ноль превратится в тыкву, а ты сам – в крысу. И единственная возможность этого избежать – быть без одной минуты час у меня в норе. И сразу же доложись мне по SMS.
– На новый номер?
– На новый номер. Только на всякий случай не пиши открытым текстом. Напиши «Ну как ты после вчерашнего?» Я пойму.
– А потом?
– А потом я позвоню тебе, когда все кончится, и ты выйдешь из моей квартиры, сядешь в «Ягу» и будешь гонять до завтрашнего вечера, на сколько хватит бензина. Я залил полный бак. А если захочешь погонять еще, зальешь второй полный бак.
Когда Толя лопающимся от счастья шариком выкатывается из туалета, через щель я вижу, как «Камаро» отъезжает от своей колонки и паркуется чуть впереди, напротив панорманого стекла павильона, чтобы там дожидаться ведомого клиента. Толя проходит мимо, старательно воротя от пацанов незабинтованную часть лица. Какой-то старик на «Лексусе», пристроившийся в хвост «Яге» у колонки, начинает нетерпеливо сигналить, как только Болдырев садится за руль: «меня» не было слишком долго, очередь нервничает. Я поначалу переживаю, как бы это не усугубило стресс новичка-водителя. Но я забыл, видимо, как много дает человеку молодежная наглость и задорная уверенность в своей крутизне. Толя стратует так, словно за его плечами победы во всех главных автогонках мира от «Милле Милья» до «Формулы – 1», при этом не забыв залихватски показать старику факфингер из люка в крыше. Так быстро найти кнопку, которая его открывает… Возможно, у парня и впрямь талант.
Когда-нибудь Толя Болдырев будет вспоминать этот день примерно с теми же чувствами, с которыми я вспоминаю накруку на Эйфелевой башне и брейк на Арк де Триумф. А я не хочу его вспоминать. Вообще. Я обменял бы все свои воспоминания на то, чтобы подаренная этим бесконечным днем надежда не оказалась очередным миражом в пустыне. Чтобы старый черт Отто Иосифович не перечеркнул все его достижения одним росчерком, одним витком нечитаемого докторского почерка в истории болезни… Два часа пятьдесят пять минут.
После того, как следом за «Ягой» спешно стартует «Камаро», я сматываю с головы повязку, смываю ее в канализацию и долго стираю запекшуюся кровь с лица, лба и макушки, стараясь не намочить «тонко настроенный» пластырь. Бесполезное дело. Конечно же, я его намочил.
Эти ребята… эти ребята в оранжевом «Камаро» просто обязаны поверить, что я спрыгнул с темы и больше никуда не лезу.
Когда я брошу «Ягу» у своего собственного подъезда и поднимусь в свою собственную квартиру, у них не останется выбора. Им придется поверить.
Даже если это буду не я.
…думаю, никакого коридора не было. Просто мой мозг, он… Он как бы заменил одну картинку другой, чтобы не вскипеть прямо там, не расплавиться. Когда людям очень страшно, такое ведь происходит? Об этом много говорят и по телевизору, и по радио. Когда людям страшно, их мозг подменяет одну картинку другой. А я ведь был не в себе. Я убил трех человек подряд, превратил в руины квартиру, я не спал, почти не ел, и еще эта дверь…
Короче, не знаю, что я увидел в тот момент, но, видимо, что-то очень страшное, настолько, что мозг не смог увиденное принять… А ведь я могу принять многое. Я успел такого навидаться… Однажды я видел два контейнера, доверху набитые трупами. И по этим трупам ползали тощие люди, у которых ребра торчали и растягивали кожу, и собирали с трупов часы, кольца, браслеты. То есть, вы понимаете, что я имею в виду? Меня уже мало что может по-настоящему напугать. Но это – напугало.
Не знаю, что именно, не помню. В этом и фишка подобных кульбитов мозга. Ты не можешь вспомнить, потому что не должен вспомнить.
А мой мозг – он помнит коридор. Помнит, как мои ноги шли и шли там, а он все не кончался, и эти стены, они то начинали давить, то вдруг разлетались в стороны, и мои шаги… Не знаю, как описать. Там было странное эхо, как будто прямо мне прямо в уши вставили дилэй, такой звуковой эффект, который заставляет звуки повторяться. Я имею в виду, что это эхо было очень неестественное. Ненастоящее.
А потом в какой-то момент коридор исчез, и я оказался перед стеной из гофрированной жести. Чуть ли не носом в нее упирался.
Я оглянулся, но никакого коридора за моей спиной не было. Был огромный ангар, похожий на авиационный, или на клуб «Точка», когда он еще располагался напротив Ваганьковского кладбища. Я не помнил, как шел через него. То есть, понимаете, когда я оглянулся, я увидел этот ангар впервые.
И вот я стоял там, пытался понять, как меня сюда занесло и что вообще за херня тут творится. И вдруг кто-то крикнул: «Что вы тут делаете? Вы кто такой?»
Я обернулся и увидел незнакомого человека. Он был в белом халате, и еще он так держал руки, знаете, ладонями вверх. Как после операции.
Есть такой тип людей – «молодые старики». Ему, наверное, было лет двадцать восемь – тридцать. То есть ты смотрел на него и понимал, что этому парню тридцать лет, не больше. Но выглядел он на все пятьдесят. Такие люди часто встречаются среди серьезных врачей, или ученных, и еще среди юристов. Как признак касты, понимаете? Как шевроны у военных подразделений. У танковых войск – свой шеврон, у летчиков свой. А у этой касты вместо шевронов лица стариков. Даже не лица, а, как бы это объяснить, что-то в глазах, в мимике.
А вот этот «кастовый старик» подошел ко мне и спросил: «Вы курьер? За контейнером?» И я, разумеется, сказал: «Да, я за контейнером». А что мне оставалось? Сказать, мол, извини, чувак, я вообще не понимаю, как здесь оказался?
Короче, он так махнул рукой, типа – «следуйте за мной».
Этот врач – я так его буду называть, хотя не факт, что он был именно врачом, – повернулся и пошел к контейнерному боксу внутри ангара. Я поплелся следом.
Вы представьте себе это: огромный, совершенно пустой ангар, ни пылинки, ни какой-нибудь завалявшейся гайки, только шланги с проводами от стены к стене, и два ма-а-аленьких, два просто нелепых человечка, как тараканы по обеденному столу. И каждый шаг – как будто ты ногу вбиваешь в вечность и твоя подошва навсегда останется на циферблате. Каждый рубчик, стесанные пятки, каждая деталь. И все это уже не спрятать, эти следы останутся и после того, как тебя не станет, всех, кого ты знаешь, тоже не будет, города сотрутся о небо, а следы останутся. До этого пластикового бокса идти-то было метров тридцать. Но мы все шли и шли. И как будто кто-то огромный и абсолютно, идеально, совершенно равнодушный смотрел на нас сверху, и ему было глубоко плевать на нас, просто в этом стерильном ангаре больше не на что было смотреть. И он мог бы нас прихлопнуть, как тех самых тараканов, но уж больно не хотелось пачкать нашими мозгами и кровью такой чистый стол.