Евангелие от обезьяны

Галеев Руслан

Мы подошли к боксу, врач открыл пластиковую дверь пластиковой карточкой и отошел. Пропустил меня вперед.

Я понятия не имею, почему он не спросил у меня документов, или какого-то подтверждения личности, или что там положено спрашивать в такой ситуации. Но я догадываюсь. Поломал тут голову, и вот что мне кажется. Этот «старичок» просто не мог представить себе, что в их ангаре вдруг окажется кто-то чужой. Это было просто невозможно. Это нарушало на хрен всю их логику. Да и мою, если уж совсем честно.

Скорее всего, будь я в своем уме, я бы никогда и не попал сюда. Все, что я знаю, все, о чем догадываюсь,

все, что мне говорили, писали, пели, – просто вопиет в пользу того, что такому парню, как я, делать в ангаре было нечего, он не просто не смог бы туда попасть, он не смог бы подобраться даже на достаточное расстояние, чтобы издали этот ангар рассмотреть. И если вы спросите, как же, черт побери, тебя туда занесло, живого, невредимого, не прожаренного током, не нашпигованного крупнокалиберными пулями, не разнесенного на молекулы противопехотными минами, я вам отвечу – понятия не имею. Это невозможно. Но я могу предположить, что пока мой бедный мозг бродил по своим персональным коридорам, отключились какие-то приобретенные системные ограничители. Я был в тот момент… неразумен, действовал неосознанно, и потому просто прошел. Вот и все объяснение. Просто прошел, понимаете? Потому что их мир не защищен от тех, кто просто проходит. Он защищен от тех, кто пробирается, кто прячется, кто замышляет, атакует, проявляет агрессию, бомбит, наблюдает через оптику космических спутников, строит коварные планы, освободительные идеологии, носит белые ленточки, пишет манифесты, и так далее, и тому подобное. А я всего этого не делал. Может быть, я вообще шел по воде и в метре от земли, откуда мне знать? Но уверен – во всем, что бы там ни произошло, пока я был в этой бродячей зомби-отключке, не было ничего разумного. И вот к этому, видимо, они оказались не готовы. Их алгоритмы, сложнейшие, продуманные величайшими умами, не предусмотрели такой вероятности. Вот и все, братья и сестры, вот и все. И именно по этой причине молодой старичок в белом халате не спросил моих документов. Потому что сам факт того, что я находился на территории ангара, уже говорил ему лучше всяких документов – это кто-то из своих.

И первые подозрения о том, что это может оказаться не совсем так, у него возникли только в тот момент, когда меня начало неудержимо рвать на его халат. Потому что именно тогда…

Первый раз в жизни я молился богу в двадцатидвухлетнем возрасте. Я не был крещен при рождении, потому что сделан я в СССР – прямо как персонаж той песни, под которую отплясывали в Зомбаланде одурманенные жертвы эксперимента по насильственному созданию новой нации. В СССР люди редко крестили детей. До самых девяностых, когда под натиском веяний времени бонзы решили, что религия и социализм не противоречат друг другу. Поэтому я – тоже под натиском новых веяний – окрестился без помощи родителей в восемнадцать лет. Особо ни в какого Христа, конечно же, не веруя.

То была прекрасная, незабываемая молитва. И хотя я тогда еще слабо представлял, кому именно она адресована, я буду помнить ее всегда.

Где-то на экваторе нашей парижской эпопеи меня депортировали из Франции за нарушение срока действия въездной визы. Я попался по глупости на мелкой краже из винного магазина на рю де Риволи. Паспорт с давно истекшим шенгеном был при мне; выдворили меня оперативно, не прошло и суток.

Из полицейского участка мне разрешили сделать столько телефонных звонков, сколько мне нужно. Но я сделал только один.

Я набрал хостел на Републик, попросил позвать Азимовича и объявил, что меня какое-то время не будет. Несколько дней. Попросил его убрать мой «Рикенбэкер» в кофр – потому что, уходя, оставил его на верхнем ярусе двухэтажной койки. И ничего не объяснил. А он не стал спрашивать.

Выйдя из самолета в Шереметьево, я не заходя домой отправился на Белорусский

вокзал и купил билет на плацкарту до Бреста. Поскольку Польша тогда еще не входила в Шенгенскую зону, полякам было плевать на жирный штамп “Deported” в моем паспорте, и в первом же брестском ларьке, торгующем ваучерами, я приобрел удовлетворившую всех бумажку с правом въезда в Ржечь Посполиту. Ее я пересек с востока на запад за световой день, покупая в междугородних автобусах билет до ближайшей остановки и выходя на конечных с уютными названиями типа Кутно или Коло. А в городишке Губин, одна часть которого принадлежит Польше, а вторая уже Германии, дождался на кладбищенском холме темноты и полез вброд через пограничную речку Нысу.

У меня был один небольшой рюкзак, в который я сложил все пожитки и держал его над головой. Слева от меня – со стороны пункта паспортного контроля и живописного каменного мостика из Восточного блока в Настоящую Европу – Нысу то и дело обшаривали лучом прожектора; прежде чем двинуться в путь, мне пришлось дождаться, когда он переметнется на другую сторону моста. Справа лаяли собаки – неблизко, но настойчиво. Я знал, что это собаки польского патруля, прочесывающего поросший перелеском берег с севера на юг.

На все про все у меня имелось около трех минут – чтобы перейти речку, пока луч прожектора не перекинут обратно, и пока с другой стороны не подойдут те, с собаками. И никакой гарантии, что на противоположном берегу я не нарвусь на патруль уже немецкий.

Вот тогда-то я и начал молиться Богу.

Я, конечно, знал, что в этом Губине (а по-немецки – Губене) нелегальный переход границы поставлен на поток и что пограничные службы с обеих сторон работают из рук вон плохо. Но я шел один, меня не везли в лодке с десятком турок, заручившись поддержкой коррумпированных чиновников миграционной службы. И, главное, на кону стоял не только вопрос, поймают меня или не поймают.

На кону стоял вопрос: мужик я с яйцами или неудачник. Способен ли я на поступок и есть ли у меня будущее.

В те времена я считал, что люди делятся на тех, у кого все получается, и тех, кто ничего не может. В принципе, так же я думаю и сейчас: это один из немногих мировоззренческих столпов юности, поныне не претерпевших изменений. Но тогда, когда сердце колотилось с амплитудой от пяток до мозжечка и под ложечкой сосало таким пылесосом, который дал бы фору любой самолетной турбине мира, – тогда я еще не выяснил, к какому из этих двух типов людей принадлежу я сам. Я не был готов присоединитсья к тем, у кого не получилось; будущее виделось мне только в стане тех, кто смог.

Да, меньше чем через полгода я откажусь от этого самого будущего ради другого – проверенного, уютного, с б'oльшим числом гарантий и округлым счастьем, сладко вываливающимся из дорогого махрового халата. Того будущего, ради которого не надо нелегально переходить границы и лазать по водосточным трубам в парижские хостелы. Но это будет мое собственное решение. Решение парня, который попробовал на вкус оба пути, а не только easy option. Парня, который хотя бы попытался и у которого получилось. Не ставшего лузером. Почувуствуйте разницу.

Поэтому я шел по дну Нысы и молился, подняв вверх руку с рюкзаком.

Я никогда не знал наизусть ни одной молитвы. Ни «Отче наш», ни прочих «иже еси на небеси» – ничего. Но крестивший меня священник сказал, что достаточно говорить что угодно, если это идет от чистого сердца.

Мое сердце никогда не было таким чистым, как в ту ночь.

«Пожалуйста, боже, – шептал я, отплевывая холодную пресную воду, заливавшуюся в рот и в нос. – Я никогда ни о чем тебя не просил, и я понимаю, Боже, что ты, наверное, надо мной смеешься, потому как то, что я сейчас делаю, – это полная херня и бред, Боже. Но пожалуйста, позволь мне дойти до того берега». И я дошел до того берега.