Евангелие от обезьяны
Шрифт:
«Боже, – шлепал губами, пытаясь вытереться носовым платком в зарослях немецкой малины, нагромоздившей непроходимые колючие джунгли у подножия не то заброшенной исполинской кирхи, не то завода, не то кирхи, перестроенной в ГДР под завод, – Боже. Пожалуйста, сделай так, чтобы бундес-пограничники шли сейчас по направлению не ко мне, а от меня». И бундес-пограничники обитали в других местах, меня не беспокоя.
«Пожалуйста, выключи это дерьмо, Боже!» – орал внутрь себя в панике, когда на первом же попавшемся германском домике включился прожектор и заверещала сигнализация, среагировавшая на мое появление в зоне действия фотоэлемента. Бог сигнализацию не выключил, но не позволил хозяевам дома от нее проснуться.
«Боже, – лепетал потом, шагая по направлению к большой дороге с автобусной остановкой и падая в траву на обочине всякий раз, когда предрассветные сумерки взрез'aли снопы фар, простых, галогеновых и ксеноновых, на дальнем и на ближнем свете. – Я никогда в тебя особо не веровал, честно, ты и сам знаешь, но ведь именно в такие моменты и рождается вера, ведь правда, Боже?»
Бог тогда действительно подарил мне веру – потому что хранил меня так, как никогда в этой жизни. Через два дня я, как и обещал, доехал автостопом до Парижа. Когда я резко оборачивался назад, казалось, что я вижу за спиной ангела.
Но потом все пошло наперекосяк.
Ведь я обманул, предал помогавшего мне Бога, когда отказался быть апостолом его пророка. Обещал веровать и служить, а сам не разглядел божественного чуда у себя под носом.
Поэтому, когда я снова попытался молиться, Бог не отреагировал.
Это случилось, правда, нескоро. Я как-то не задумываясь провел без его помощи всю молодость, и даже на войне мне ни разу не пришло в голову хотя бы перекреститься. Наверное, банально не было времени. Всякий раз экшен начинался для меня внезапно, и всякий раз после его окончания я выбрасывал его из головы – так, как будто он был последним. Наверное, какой-нибудь умный психиатр объяснил бы это самозащитой и дистанцированием от опасности. Не знаю.
Потом я снова наладил быт, обустроил карьеру, женился и завел ребенка от женщины, которая когда-то сломала не одну судьбу и разбила половину крепких мужских дружб моих знакомых. Не то чтобы я разом выиграл какой-то значимый жизненный джек-пот, но все шло хорошо, все шло по накатанной, и вымаливать у Бога мне было попросту нечего – потому что и так все было. Кроме, конечно, адреналина – того, под ударами которого в ту ночь на берегу Нысы тело содрогалось как боксерская груша на тернировке Майка Тайсона. Но он мне теперь уже и не был нужен, этот адреналин. Я забыл о нем, как бабочка забывает о коконе.
А потом наступила та осень, и тот день, когда я катал Стаса на качелях. И с тех пор я молюсь постоянно. Уже даже не зная, кому именно – а точнее, наверное, сразу всем, кому люди вообще могут молиться. Но – не помогает. Возможно, мое сердце теперь просто уже физически не может быть чистым.
И все-таки я молюсь.
Взахлеб, оголтело и искренне. Так, как тогда возле заброшенной кирхи-завода в Губене. Теперь, правда, вместо адреналина под ложечкой – тупая ноющая боль, как будто кто-то гигантским шприцом выкачивает из тебя душу, но никак не может выкачать. Но богу ведь это должно быть по барабану, верно?
У меня не было времени на молитвы все предыдущие сутки. А теперь я беспрестанно взываю к Отче Нашему все то время, что уходит у меня на дорогу к квратире Рефката. Эбби Хоффман как-то рассказывал в интервью журналу «Плейбой», что всякий раз под кислотой он разговаривал с Богом по телефону. А мне не нужны для этого ни кислота, ни телефон.
Два часа двадцать три минуты...
Я молюсь, вплывая в спасительный плексигласовый сумрак метро, где всего каких-то тридцать пять выше нуля; молюсь, задевая бедром угловатый турникет. Молюсь, пробираясь в подземном переходе сквозь частокол курьеров, студентов, менеджеров, мамаш с детишками, старух с тележками и таджикских барыг, даже при африканских температурах не снимающих шапок-пидорок. Молюсь, прислонившись саднящей головой к дверям вагона, где на стекле рядом с надписью «Не прислоняться» чьей-то шутливой рукой выцарапано слово «Хуй». Молюсь, стирая с синяков пот с помощью подручных средств. И даже закрашивая приобретенным в «Союзпечати» черным маркером болдыревский креатив из акриловых красок, я тоже молюсь. Верите вы или нет.
Когда вы на протяжении двух лет пытаетесь воспитывать ребенка, не зная, доживет ли он до следующего года… Когда при виде каждой новой фотки смеющегося пятилетнего сына вы инстинктивно прикидываете, как она будет смотреться на его могиле… и ни один психотерапевт и аутотренинг мира не способен отвадить вас от этих убийственных прикидок… Знаете, тогда вам просто ничего больше не остается.
…и я его нашел.
Все искали, а нашел я.
Но лучше бы у меня не получилось.
Он лежал, прикованный ремнями к медицинскому креслу. Так приковывают психов к электрическим стульям. В его глаза были вставлены похожие на жуков-скарабеев скобы, которые не давали его воспаленным векам закрыться. И молоденькая медсестричка с бледной кожей закапывала какую-то жидкость между этими держателями. Наверное, чтобы глаза не высыхали.
Я замер, пораженный. Я не мог пошевелиться, я разучился дышать.
Его распяли, и вздувшиеся синие вены на руках, как римские дороги, были пробиты черным пунктиром инъекций, словно следами сгоревших распятий. И пластиковое солнце гудело на контейнерном небе, разбрасывая фотонные волны, которые, дробясь на отрезках времени о мандариновую стену настоящего, рассыпались частицами по моей обожженной коже. Я ничего не мог с этим сделать, меня как будто парализовало.
А распятый смирительными ремнями Азимут лежал невидящими глазами к свету. Он был подключен через височный разъем Героняна к огромному черному блоку, размером с полкомнаты, похожему на гладкую спину египетского жука, который вполне мог оказаться маткой мелких скарабеев, впившихся в глаза Азимута. От этого блока шли другие три провода, каждый из которых заканчивался в височных разъемах трех обезьян, точно так же, как Азимут, прикованных к медицинским креслам. Обезьяны бились в беззвучных конвульсиях, и в такт их конвульсиям дрожали руки и ноги Азимута. А на четырех мониторах, вмонтированных в египетский блок, бежали звуковые дорожки, похожие на размытые кардиограммы.
Я не знаю, что случилось со мной в тот момент. Что происходит с людьми, когда вселенная выворачивается наизнанку, солнца начинают испускать темноту, а планеты – светиться и складываться в созвездия? Я не знаю…
Прямо на моих глазах создавалась музыка, готовая в нужный момент усмирить толпу, сделать счастливыми убийц, заставить людей топтать друг друга с улыбками на устах и биться в оргазме, размазывая по лицам и телам кровь. Музыка, которая могла сделать с толпой все что угодно. Священная музыка, религия звука, писание, разбитое на байты и извращенное камуфлированной механической куклой в погонах.