Евпатий
Шрифт:
Было мгновенье, когда Илпатеев едва не бросился именно на главаря, но уже в следующее, — и это он очень себе заметил, — он решил оставить его Паше. То, что Паша сейчас подбежит, и то, что он его, Илпатеева, сильнее, он ни на секунду не сомневался.
Однако отыскался и на его долю враг. Это был юркий, малорослый юноша с мутящимися от садистской похоти глазами.
Они начали обмен ударами, оба вовремя уклоняясь и не попадая.
Наконец подбежал на скользивших подошвах Паша и, тормозя, подкатил на них прямо на главаря. Асфальт по краям тротуара был в вечернем ледке.
Подкатив
Илпатеев ринулся туда. Ломая ногти, он с трудом отодрал крупное клокочущее тело главаря от Паши и на последней потуге спихнул его в переход. И сразу, как бес из преисподней, выскочивший оттуда маленький-удаленький ударил Илпатеева в нос, точно, сильно и с совсем близкой дистанции. В глазах Илпатеева пыхнуло, он качнулся, но устоял и ещё какое-то время только отступал и защищался. Драться расхотелось.
Но шапочки лезли и лезли из перехода, а мужчина в клетчатом пальто и Паша, едва поспевая, сталкивали их обратно. Во всём этом было нечто жутковатое, почти мистическое, и Илпатееву чудилось, что они делятся где-то там внизу почкованием и конца этому не наступит никогда.
Бегала, кричала, взывала «к людям» испуганная Зоя, бросалась к телефон-автомату, но люди как-то не откликались, а автомат на номер милиции давал короткие гудки.
И всё подскакивал к Илпатееву маленький-удаленький, трясясь от нехорошего возбуждения — «Ты! Ты! Цокнемся раз на раз!», а Илпатеев вяло, без необходимой страсти обмениваясь с ним ударами, не сразу соображал. «Раз на раз» обозначало у того «один на один».
И выходил враскач гориллою главарь и шёл на Пашу: «Мужик! А мужик! Ты за что меня ударил, мужик?»
И возник, материализовался откуда-то миролюбец, мужчина лет пятидесяти пяти, в шляпе и очках. Разведя гуманные, честные свои руки, он вдвигался между сражающимися и с какой-то мягкой, обращённой к себе самому улыбкою «не давал свершиться насилию».
Однако, как давно известно, всему приходит конец. Зоя всё же дозвонилась в милицию, и, чутьём сукиного сына услыхав это по неведомо каким электромагнитным волнам, из преисподней перехода вылез ещё один бес и, отворачивая от чужих глаз лицо своё, прошептал на ухо главарю нужное.
Неохотно и не сразу, вырывая из влекущих рук товарищей свои, тот отшагивал к лестничным, а потом по лестничным ступеням вниз, и ящерный неразработанный его голос набившим всем оскомину рефреном повторял родившуюся единожды фразу: «Мужик! А мужик! Ты за что ударил меня, мужик?»
И за минуту до лихого разворота у троллейбусной остановки цыплячье-жёлтого газика с мигалкой шапочки уже были на другой стороне перехода, рассеиваясь и растворяясь в зыбящейся жёлто-коричневой полумгле.
Немолодой тучный милиционер, замотанный милой своей работёнкой до равнодушья невозмутимости, с двух слов оценив обстановку, предложил проехаться кому-то с ними для точности опознаванья, а ещё минут через пять принявший приглашенье мужчина в клетчатом пальто прикурил от спички Илпатеева сигарету.
Плюха влетела в щёку с ходу, без предваряющих слов, когда он просто шёл шапочкам навстречу.
— Спасибо! — затягиваясь поглубже и выпуская с наслаждением дым, пожал он руки Паше и Илпатееву. — Без вас бы они меня...
— Это они тренируются, — приговорился кто-то из подошедших болельщиков, — нанюхаются разной пакости, ну и... двойной кайф.
36
«...Необходима наша вина: невозможно миновать. Выпросил у Бога светлую Россию сатона, да же очервленит ю кровию мученической. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — Христа ради, нашего света, пострадать!»
Так выразил это в богатырском святом самоотвержении слышавший Бога и вставший наконец насмерть русский человек.
И чем чище, благородней и великодушнее бывали они потом, тем верней и скорее отыскивали гибель в расползавшемся киселе всяческих полуправд и компромиссов. И не стало на Русской земле людей, умеющих увидеть и сказать правду Божию, и меньше необходимого для победы осталось тех, кто не пощадил бы и живота за сердечное её в мире дело.
И, назвав его человекоубийцей, рёк Христос: «Не мир, но меч принёс я вам...» Но во чью ж не дрогнувшую долонь вложит Он его супротив забирающего силу и власть антихриста дьяволова? Во ничью разве?
Так (либо почти так) размысливал, наверное, Илпатеев в остатние денёчки свои, сиживая в одинокий вечер над злополучною бирюзовой тетрадью.
И на сём можно было завершить самодеятельное моё расследованье, если б для полноты картины, а главное предоставленья читателю собственной возможности умозаключений, я не обязан был рассказать последний эпизод, по времени предшествовавший прощальному визиту Илпатеева в гараж.
Итак...
37
— Сводка! — нащупал наконец Юра подходящее словцо в голове. — С-вод-ка данных, а не водка там какая-нибудь... Это понятно?
Студенты засмеялись. Шутка была не из блестящих, но для третьей пары и за четверть часа до финиша ничего, терпимо.
На кафедре, развивая в себе успех, он приблизился к столу Курдукова и, замахнув, подаваясь корпусом, левую руку на поясницу, прокартавил: «Пгавые делают ход конем и, г-газумеется, пгоиггывают! Нужен танк, Сег-гей Эдмундыч! Нужен Догошевс-кий! Иначе телег-гафа нам не взять!» — подмигнул зацепеневшему в поисках ответа Курдукову, снял с вешалки суму с торчавшей из неё рукоятью веника и, помахав всем рукою, вышел.
Был декабрь, венчающий тяжеленный этот год Лошади, и Юра, заранее веселея, шёл в одну такую, не для всех открытую баню при плавательном бассейне, где ждали друзья.
В глубине своей застывшей души Юра так и не поверил до конца, что на свете может быть убийство, подлое предательство и вообще что-нибудь непоправимо плохое, и даже вся эта череда событий с сыном вызывала в нём больше состояние недоумения и растерянности, чем ответного зла. Всё было словно понарошку, его разыгрывали, и скоро, наверное, прекратится. Поэтому снаружи крупное мужественное лицо его хранило выражение уверенной насмешки и даже превосходящего знания над окружающими.