Евпатий
Шрифт:
Однако не тут-то было. На остановке и явно его заметив, стоит курит дорогую сигарету с фильтром доцент его же, Юриной, кафедры Курдуков. Ещё недавно, до утверждения ВАКом диссертации, Курдуков обращался к Юре по имени-отчеству, робел, заискивал, а Юра кратко, делово и неспешно, как и положено более опытному и умудрённому, отвечал на какое-нибудь высказанное тем соображение: «Да, Серёга! Так в принципе возможно. Но лишь при условии, что...» Или говорил: «Нет, Серёга! Это отпадает. Читайте хотя бы работу Хорнбогена. Это, правда, на немецком языке, но не мне вам объяснять, что...» Теперь, получив
Когда, пробив талоны, они усаживаются рядом на пустующее сиденье, Курдуков обращает Юрино вниманье на повреждённую надпись у двери к водителю. «Окно продажи ...ментов». Курдуков, как умеет, острит, обыгрывая этих хорошо знакомых Юре ментов. Юра замечает на это, что неполноценность информации всегда требует корректности в трактовке научных результатов. Разговор как бы иссякает. На темы быта: о ситуации с продуктами, ценах и женщинах — доцентам беседовать не с руки, и, чтобы положить сему разговору на равных конец, Юра использует известный приём. «Намедни, — сообщает он Курдукову, — прочитал в «Успехах физических наук» статью Рихарда Файмана, так там...» И до завершенья поездки новоиспечённый доцент, сидя внутренне по стойке смирно, вынужден слушать разъясняющее Юрино повествование. И, когда с солидною, вежливой к окружающим неспешностью они покидают, наконец, трамвай, Курдуков, уже с месяц, по кафедральному обычаю, начавший было обращаться к Юре «Борисыч», вновь готов звать его по имени-отечеству.
У деканата на доске объявление. «Товарищи! Сегодня в 17.00 в актовом зале института состоится собрание: «О нетрудовых доходах преподавателей за счёт студентов».
Новые ветра! Ещё год-два тому подобных повесток собраний не могло быть без всяких вариантов. А вообще — плохо, испорчен день.
Между парами на кафедре о том только и разговор. «Дорошевский! Это всё Дорошевский...»
После второй лекции к Юре подходит одна из студенток:
— Юрий Борисыч, понимаете...
— Хорошо, — с лёту подхватывает Юра. — У меня сейчас третья пара, а вы садитесь вот сюда в угол и решайте.
Девушка красивая, крепкощёкая, ясная. Кажется, что она напоминает кого-то Юре, и Юре безотчётно хочется ей понравиться.
— Возьмите нить, — суховато говорит Юра, но губы помимо воли разъезжаются у него от удовольствия, — и рассчитайте мне, применив теорему Остроградского-Гаусса...
Он ждет её взгляда, но ей не до него. Всерьёз озадаченная и помрачневшая, она склоняется над своею тетрадью.
«Да, — осеняет его, — на Катю...»
В актовом зале народ стоит даже в проходах. Дуют, задувают, взвихряясь за углами и по углам, новые социальные ветра.
— Товарищи! — возглашает председательствующий Лосев, секретарь партбюро и единственный нынче за президиумным, кумачовым пока, столом. — Собрание у нас не торжественное, а... кхм-м... рабочее, так сказать. Я предлагаю от президиума отказаться. Кто «за»?
Все поднимают руки. Отказ от президиума — тоже что-то такое свежее.
Лосев вкратце излагает суть дела. Суть же дела, по Лосеву, такова. При очередном переизбрании кафедра аналитической химии не провела по конкурсу на новый срок доцента Дорошевского. Учёный совет кафедру поддержал. В связи с этим
— Вопросы есть, товарищи? — неуклюже сопрягая былую орлиную победительность с нарождающейся демократической теплотой, обводит аудиторию взглядом Лосев.
Зависает соображающая, что к чему, тишина. Она не верит Лосеву, но и не знает покуда, где «правда».
Так длится с полминуты, а потом из первого ряда пружинкой выбрасывается вверх рука. Это Дорошевский, которого Юра великолепно помнит со школьных лет.
Дорошевский, мелкорослый рыжеватый живчик, бойко выходит к середине сцены, но не поднимается на неё, а, встав боком, дабы обращаться одновременно к аудитории и к Лосеву, вступает в бой.
— Вы извратили причину моего обращения в прессу, — тонким, картавым и противным сейчас отчего-то Юре голосом начинает он громко. — Это мелко, товарищ парторг Лосев! Меня беспокоит не моё личное благополучие, а незаконно присвоенные деньги наших студентов! Это грубо и даже подло, господин парторг!
«Грубо и подло... Вишь ведь он как! — отмечает себе Юра. — А сам на похороны Лизы не пришёл, дела у него были...»
Лосев, будто получил тычок в нос, явно растерян от ещё неслыханного в стенах этого института тона. На провсякий случай он кривит рот в усмешке: что, дескать, ещё можно б было ждать от подобных личностей!
— Вы п-пазволите? — обращается Дорошевский к нему, но, вовсе не дожидаясь никакого позволения, быстренько семенит к краю сцены и по четырём деревянным ступенькам дробкой побежкой восходит на неё.
— В мае прошлого года, — продолжает он без паузы с трибуны, — на уборке овощей студентами заработано двадцать тысяч рублей. — Дорошевский поднимает над головой, как флаг, белый, испещрённый цифрами лист. — Это данные колхозной бухгалтерии. Выдали эти деньги вам, ребята? Получили вы их в виде заработной платы за ваш труд?
— Нет! Не-е-ет! Не выдали! — катится по залу веселым шумком. — Фиг-с два выдали...
Дорошевский наклоняет лысеющую с темени кучерявую головку:
— Правильно! И не могли выдать! — отчеканивает он с проникновенной и даже грустной отчасти решимостью. — Их присвоили себе преподаватели в виде премий...
Из пятидесяти двух преподавателей, — оглашает он теперь данные институтской бухгалтерии, — премированы тридцать три, из которых половина и поля-то толком не видели, а разве что из окошка собственных «жигулей». Остальные — студенты-начальники, приближённые к деканату.
В зале нарастает гул. Это несправедливо. Не справедливо! Обман. Подлог. Подлость! — выражает атмосфера.
— Едет, предположим, товарищ Лосев в колхоз за картошкой по госцене, — развивает успех Дорошевский, — бах! — объехал лужу неправильно. Надо платить ГАИ. Где взять тридцать рублей? Правильно! Из денежек своих же студентов в виде премии. Разве плохо?
— Я на вас в суд подам, Дорошевский! — вскакивает, сливаясь цветом со своим кумачом, пунцовеющий Лосев. — Это оскорбление личности!