Еврейский взгляд на русский вопрос
Шрифт:
Еврейско-русский симбиоз отличается силой боли, но и силой радости. Только фобия может вынудить человека представить еврейское отношение к России как высокомерное и отчужденное. Бесчисленное множество евреев, служивших верой и правдой и бескорыстно «Советской Родине», – это не миф. А это вылилось в мировое лидерство в делах внешней разведки, науки, искусства, военной мощи. Здесь можно говорить о решающем вкладе евреев в мощь СССР. Они руководствовались явно не еврейскими интересами, а именно преданностью СССР и русскому народу. И еще: кто сложил все песни любви к России, русскому полю, к реке Волге? Кто возрождал народную песенную традицию русского народа с такой любовью? Оговорюсь, что самому мне это было чуждо во времена проживания в СССР, но раз уж разбираем наш симбиоз, то во всех подробностях.
Пришло время задать важнейший вопрос нашим русским собеседникам по урокам нашей совместной истории. Во всех рассуждениях и обсуждениях мы принимаем наличие либерализма у евреев как врожденный порок. Однако попробуем вникнуть в сознание первых еврейских диссидентов, пошедших вслед за народовольцами к русскому народу. Излишне доказывать, что эти люди были движимы беззаветной любовью к русскому народу и желанием слиться с ним. Это замечание верно и по отношению к основной массе революционеров того времени.
Иными словами, правдивее будет определять душевное состояние евреев, избравших путь революции и Ленина как «обрусение». Они хотели открыть для себя этот громадный и просторный русский мир через любовь к простому русскому народу. Помню с самого детства, с какой убежденностью и назойливостью пытались до меня донести представители того поколения евреев, что простые русские люди – это авангард человечества. И всегда подчеркивали, как до революции процент знавших грамоту среди них был ужасающе низок, а сейчас именно эти люди обогнали весь мир по достижениям в области науки и искусства. Многие из моих старших собеседников были в прошлом учителями. Как-то вовсе позабылось, что ворвавшаяся в русскую систему образования еврейская элита двадцатых и тридцатых воспитала новую русскую элиту. Увы, упущена важнейшая составная русско-еврейского узла и Солженицыным, и всеми прочими.
А коли вглубь копаем, то придем к вопросу, ведущему к новым воспламененным и болезненным дискуссиям: проглотившие и усвоившие русскую культуру евреи шли в смуту, атеизм и противление власти. Если их ортодоксальные в иудаизме отцы и соседи делали выбор в пользу жесткой отделенности от русского мира, но о свержении самодержавия и не помышляли, то эти вышли на борьбу именно по мере насыщения русской культурой. Иными словами, местечковые евреи не несли в себе никакого революционного потенциала, покуда не открывали для себя русского слова.
Будучи в России долгое время пассивным и притесняемым меньшинством, евреи никак не могли стать во главе общероссийской смуты, но нашлось активное меньшинство присоединившихся к ней через приобщение к русской культуре. Мы понимаем, что их приобщение к русскому слову происходило не через труды славянофилов. Тем не менее, мы вправе требовать от любого исследователя русско-еврейского революционного грехопадения озадачиться вопросом: что есть в русской культуре, толкающее интеллигенцию к сопротивлению всем основам самодержавия, народности и веры?
А теперь читатель схватит меня за бороду: как мог один и тот же человек отличиться пониманием библейского смысла побед Израиля и промахнуться в самих азах поднятой им темы русско-еврейского симбиоза? Умом не понять. Простого ума не хватит и на феномен Розанова, поддержавшего кровавый навет на Бейлиса, а потом восхвалившего Израиль так, как никто из мне известных. Мало кому дано было так понять Израиль, как Сергию Булгакову и Бердяеву: благожелательно, но беспристрастно и целостно.
Можно сказать о Солженицыне, что, ослепленный изначально страстью неприязни к евреям, он сумел ее в значительной степени побороть в поисках правды. Это и есть путь от первой книги ко второй. Верный собственным требованиям к себе и к своему народу, он пришел к нам с добрыми намерениями в книге «Двести лет вместе». Его оценки совместной действительности оказались куда более истинными, чем у его злопыхателей – наших обрусевших. Но и он, увы, не узрел и не понял главного. Поэтому не удалась его миссия призвать оба народа поразмыслить о прошлом и покаяться в совместном грехопадении. Он мог бы помочь еврейским почвенникам найти общий язык с русскими почвенниками. Жаль, что этот диалог будущего состоится без него.
Глава 5
К России с Бродским
Многие ценители творчества Бродского начинали свой путь к его поэзии через песни на его стихи Александра Мирзаяна. Многим трудновато оставаться сразу с Бродским наедине. Но как услышат слова Мирзаяна о том, что в русской поэзии первые два места принадлежат Пушкину и Бродскому, то уже не смогут не вслушаться сызнова в гармонии и созвучия ленинградского метеора. А есть и такие, кто потянулся к Бродскому вследствие прочтения критики Солженицына в его адрес. Этот русский богатырь умел довести полемику до нестерпимого накала и в своих спорах с Бродским, Галичем и прочими «антиклимпетровичами».
В первом же абзаце читаем у Солженицына: «Но вот, когда читаешь весь том подряд, то, начиная от середины, возникает как бы знание наперёд всех приёмов и всего скептико-иронического и эпатирующего тона. Иронией – всё просочено и переполнено. Юмор? Если и просквознёт изредка, то не вырываясь из жёсткой усмешки». Вслед за сим идут рассуждения об иронии как о проявлении западного стиля с начала минувшего века. Это странное начало вселяет сомнения в том, что Солженицын читал Бродского. В своём критическом эссе он местами признает за Бродским литературные удачи и человеческую искренность, но представляет все это мимолетным фрагментом в общем потоке иронии и эпатажа.
Кстати, ирония. Игорь Ефимов удачно подметил: «Нет, не от западных интеллектуалов затекала она к нам, а прямиком из самых главных русских книжек – из томиков Пушкина. Каждый глоток пушкинской иронии был в юности – как глоток кислорода. Ибо полное отсутствие иронии было главным свойством тех, кто распоряжался нашей жизнью, а потому любой проблеск её ощущался как знак душевного освобождения. Пушкинский Моцарт может сказать о себе «Но божество моё проголодалось», а Сальери не может – и за эту-то легкость, а вернее летучесть души, и сердится на него. В доказательство «безысходной замкнутости Бродского в себе» Солженицын приводит строчки «кого ж мы любим, / как не себя?» Но ведь это чуть ли не прямой парафраз грустно-ироничного пушкинского «Кого ж любить? Кому же верить? Кто не изменит нам один?..», кончающегося: «Любите самого себя, достопочтенный мой читатель. Предмет достойный – ничего любезней, верно, нет его». Ирония Бродского – сродни иронии Пушкина, Гёте, Шекспира. Томас Манн называл такую иронию эпической и писал, что ей вовсе не сопутствует «холодность и равнодушие, насмешка и издевка. Эпическая ирония – это скорее ирония сердца, ирония, исполненная любви; это величие, питающее нежность к малому».
Признаю, что самому мне куда больше по душе солженицынская неулыбчивость, нежели набоковская ирония. Но при чем тут Бродский? Утонченность восприятия мирских явлений и некоторая сюрреалистическая кинематографичность – это еще не насмешка Феллини и вовсе не безудержный цинизм Пушкина. У Бродского мы обнаруживаем умение превозмочь и передавить боль. Иначе человеку с развитым чувством сострадания не вынести бы жизни с такими вихревыми закрутями.
Вслед за осуждением иронии Бродского Солженицын принимается за поэта уже без перчаток: «Едче всего изъязвить таким подходом любовную ткань. Вот берётся Бродский за сюжет Марии Стюарт, столь романтически воспетый многими, и великими, поэтами. Но романтика для него дурной тон, а проявить лиричность – и вовсе недопустимо. И он – резкими сдёргами профанирует сюжет (заодно – и саму сонетную форму), снижается до глумления: «кому дала ты или не дала», «для современников была ты блядь», и даже к её статуе в Люксембургском саду: «пусть ног тебе не вскидывать в зенит». Ещё и диссонансами языковыми: «сюды», «топ-топ на эшафот», «вдарить», «вчерась», «атас!», «и обратиться не к кому с „иди на”», – и это чередуется со светскими реверансами – какое-то мелкое петушинство. И весь цикл (оттенённый признанием, что именно Мария Стюарт его, мальца, «с экрана обучала чувствам нежным») написан словно лишь для того, чтобы поразить мрачно-насмешливой дерзостью».