Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Вблизи Рим оказался черный. Ветер тысячелетий гулял по его широким, как наши степи, и узким, словно горные ущелья, улицам. Темная пыль тысячелетий, черная патина древности покрывала мрачные строения эпохи цезарей, церкви, сооруженные монахами, дворцы кардиналов и задиристой римской знати. Пласты тысячелетий лежали у тебя под ногами, только иногда расступаясь, чтобы открыть глазам твоим белоснежную мраморную колонну, обломок украшенного резьбой фриза или груду фундамента, на котором высился некогда храм. Воздух в Риме был насыщен чадом от американских машин и танков, но камни Вечного города, казалось, все еще хранят в себе неистребимый запах благородного лавра, некогда венчавшего головы наибольших римских варваров, и отсвет красных искр, высекаемых ободьями боевых колесниц.
Машина
— Историческая площадь,— заметил подполковник.
— Весьма историческая,— согласился Скиба.
— Сейчас мы устроим всё с самолетом на Париж, а потом, если хотите, я покажу вам Рим. Я здесь бывал до войны, знаю город достаточно хорошо, но, понимаете, это такой город, куда всегда хочется вернуться, как к любимой женщине. Вы тоже будете им очарованы.
— Я уже очарован.
— Так быстро? Ведь вы не видели самого главного.
— А я очарован на расстоянии, так сказать, теоретически,— усмехнулся Михаил.
Разве может он поделиться с подполковником своими мыслями, поведать ему то, что думал, увидев на горизонте белое облако большого города, его красные акведуки, сооруженные императорами, его тысячелетние деревья, посаженные рабами, вывезенными из Каппадокии и Понта? Слышал ли когда-нибудь подполковник это злосчастное «эйн, цво, драй»?..
Американский штаб помещался в невысоком доме около палаццо Венеция. Подполковник довольно быстро нашел генерала, который должен был решить их дело, высокого худощавого человека с безразличными серыми глазами, окутанного густыми клубами табачного дыма, окруженного телефонными аппаратами, наполовину опорожненными бутылками из-под итальянского вина кианти и пачками сигарет, в беспорядке разбросанных на столе. Там же лежала генеральская каска с двумя звездочками, нарисованными белой краской, лежала как напоминание о том, что война еще не окончилась, как свидетельство и доказательство того, что высокий сухопарый человек за столом и есть генерал американской армии, ибо никаких других признаков его генеральского чина он на себе не имел. Точно такая же рубашка с расстегнутым воротником, те же широкие штаны, как у всех солдат и младших офицеров американской армии, только ботинки генерала были не из грубой коричневой кожи, а из тонкого красного хрома, мягкие ботинки с высокими голенищами, с густой шнуровкой, начищенные до зеркального блеска. Он показал их сразу, как только Михаил с подполковником вошли в комнату. Сделал это удивительно просто: задрал ноги, положил их на стол, прямо перед глазами людей, полюбовался солнечными бликами на носках ботинок, небрежным кивком указал Михаилу и подполковнику на сигареты:
— Курите, пожалуйста.
Подполковник доложил о Михаиле.
— Рад приветствовать вас,— сказал генерал.— Впервые встречаю союзника из России. Рад помочь. Завтра будет самолет. Посадим вас вне очереди, на основании top priority![57]Не знаете, что это такое? Не страшно. Для вас главное — попасть в самолет. У нас тут отчаянная перепалка за места. Много отпускников, ну и всякое такое.
Генерал говорил сухим, бесцветным голосом. Он кокетничал безразличностью своего голоса точно так же, как красными ботинками, как пачками сигарет из отличного ароматного табака, какого давно уже и не нюхала обнищавшая от войны Европа, как этими оплетенными соломой толстобокими бутылками из-под кианти — трофеями, доставшимися ему, победителю.
— Я собирался показать лейтенанту Рим,— сказал подполковник.
— О’кей! Прекрасная идея. До свиданья, лейтенант. Привет России.
Они улыбнулись друг другу.
— Сигареты! — крикнул вдогонку генерал.— Возьмите мои сигареты.
— Спасибо. Не нужно.
Рим... Американские машины и танки на улицах; бензиновый чад, дым американских сигарет на тесных пьяццах, заставленных старинными толстостенными домами; высохшие фонтаны, загаженные жевательной резинкой и окурками сигарет; пустые банки из-под аргентинской телятины и консервированных бобов на мраморных лестницах дворцов; обрывки туалетной бумаги, выдаваемой только американским офицерам, на тысячелетних каменных плитах, по коим некогда римские патриции шли в сенат. Рим, засыпанный мусором войны, заклейменный неизгладимыми следами бессмысленного столпотворения.
На кирпично-красных развалинах базилики императора Константина, того самого императора, который основал в Риме христианство — эту лицемерную заповедь вечного мира, ставшую заповедью вечной войны,— в кирпичную стену, оставшуюся от базилики Константина, были вмонтированы три большие карты, сделанные из разных камней. Три карты— трех Италий. Одна — вообще Италия, вторая — империя, расширенная стараниями Муссолини,— с Абиссинией, Сомали и Албанией. А третья карта — Италия, которой бредил безумный дуче,— великая Италия с Средиземным морем посредине, Италия, захватившая половину Европы, захватившая всю переднюю Азию и половину Африки.
— Почему вы до сих пор не уничтожили этих карт? — спросил Михаил подполковника.— Почему их хранят, эти документы безрассудной, дикой жестокости маньяка? Пусть итальянцы еще не успели прийти в себя, пусть еще терзаются в нерешительности, но вы, победители, носители демократии, как вы могли оставить это?
— Ах, Рим — это история. Это большой музей. В нем необходимо все сохранять.
Как будто бы мало здесь было такого, что нужно хранить и без этих карт! Один только Колизей высился за Капитолийскими и Авенгинскими холмами, словно памятник всем войнам, жестокостям и безумствам истории. Разрушенный временем, непогодой и людьми, Колизей зиял обшарпанными аркадами, мрамор которых пошел на дворцы, пугал черным нутром подземных лабиринтов, где под гигантской ареной некогда жили гладиаторы, дикие быки из Кносса — кровожадные африканские звери. Теперь на этом месте росла трава и какие-то сухие колючки. И там, где некогда находились ложи патрициев и их возлюбленных, тоже пробивалась густая зеленая трава и торчали высокие жесткие стебли. Тысячи пленников пригнали римские легионеры с полей Малой Азии, тридцать тысяч евреев, финикийцев, и заставили строить этот грандиозный, самый крупный в истории человечества цирк. В эту войну счет умершим велся уже не на тысячи, а на миллионы. И уже вся Западная Европа была, подобно этому Колизею, местом пыток, мученичества и смерти.
— Вы знаете,— сказал Скиба,— я радовался, когда увидел издали Рим. А вот посмотрел на него вблизи — и мне стало тяжко. Так тяжко, словно меня должны убить, может быть и не меня, а родных мне людей.
— Я еще не показал вам место, где убили Цезаря, — спохватился подполковник. — А потом мы побываем там, где был зарезан Цицерон. Вы знаете, как это произошло? Он спасался от преследовавших его убийц. Рабы бежали с носилками, он подгонял их, но погоня настигала их... Цицерон выглянул, чтобы посмотреть, близко ли преследователи. В это время один из убийц схватил его за голову и стал резать ему шею ножом. Представляете? Да ведь современная война — это роскошь, если ее сравнить с тем, что было две тысячи лет тому назад. Прилетает откуда-то невидимая пуля — фьить, и тебя нет. Легко и, главное, мгновенно!
Как беспечно он говорил о пулях, этот подполковник; он ведь всю войну просидел в тыловых службах. Он никогда не видел рвов, заваленных тысячами трупов, не слышал этого «эйн, цво, драй, ду крематориумфляйш!».
— Если вас почему-либо коробит от созерцания этих следов минувших битв, давайте обратимся к делам божественным, — сказал подполковник. — Собор святого Петра. Ватикан, улица Кончилиационе, которую Муссолини выложил мрамором в знак примирения с папой. Мы поднимемся на гору Пинчо или Гяниколо, и вы увидите базилику святого Петра — наибольшую святыню мира.