Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
— Я вам верю. Мне так хочется сейчас кому-нибудь верить, а вы — прекрасный человек. Поэтому я верю вам. Никого больше не хочу знать. Я подожду вашего мужа.
— Ну конечно. И знаете что? Вам незачем здесь сидеть. Я проведу вас в нашу комнату. Это тут же, в подвале. Но там уютно, а главное, спокойно, нет этого шума и дыма. А вам нужно прежде всего успокоиться. У меня у самой когда-то было такое горе. Я потеряла свое дитя... Я понимаю вас, как никто...
Гильда умоляюще посмотрела на Маргариту:
— У меня к вам одна маленькая просьба. Вы позволите?
— Ну что
— Совсем небольшая.
— Пожалуйста, что за вопрос...
— Не гоните меня отсюда.
— Что вы... Неужели вы могли подумать, что я хотела...
— Я просто посижу здесь, и все. Вон за тем столиком, например. Хотите — могу помочь вам... Буду мыть кружки или разносить пиво.
— Ой, что вы!
— Не оставляйте меня одну. Я с ума сойду в одиночестве. Это то же самое, что там, на мосту... Со всех сторон что-то кричат, улюлюкают, какой-то хохот, какие-то люди, мужчины... а я одна — одна как палец, только в ушах... ах боже мой...
— Простите, я не подумала об этом. Ну конечно, вам тяжело сейчас, тем более одной... Вильгельм вот-вот должен прийти. Вам совсем недолго придется его ждать. И я буду с вами. Ведь мы, женщины, должны помогать друг другу... Должна быть солидарность. Разве нет? И знаете что? Давай-те подружимся... Будем на «ты». Меня зовут Маргарита. А тебя?
— Гильда.
— Ну вот, Гильда. Придет Вильгельм — и все образуется. Ты увидишь, как близко к сердцу примет он твое несчастье...
— Для тебя все это столь неожиданно и...
— Война приучила всех нас к любым неожиданностям. Разве нет? Мне до сих пор еще слышатся сирены воздушных тревог. Днем и ночью. А взрывы бомб? Этого никогда не забудешь. И убитые. Засыпанные землей. Живые, навеки замурованные в подвалах. У тебя никого не убило из родных?
— Я одинока.
— Одиноким, пожалуй, было легче. Впрочем, нет, что это я говорю? Ведь когда погиб мой сынок, моя мама, когда погиб на фронте мой муж и я осталась одна на свете, мне сделалось еще тяжелее. Страшно. Так, как тебе, когда ты бежала сюда из Мюльгейма и не знала, к кому обратиться за помощью. Я тоже долго была одинокой... Если б не Вильгельм...
— Ты счастливая,— с неприкрытой завистью сказала Тильда.— Ты счастливая, а я...
— Успокойся, Гильдхен. Мы поможем тебе. Сядь тут, подожди немного. Я сейчас разнесу пиво и вернусь к тебе.
— Я так не могу. Мне нужно что-нибудь делать. Дай мне работу... чтобы хоть немного отогнать мысли...
— Ну, если ты так уж хочешь, становись здесь и наливай пиво. Или мой кружки. Или просто стой, я сейчас... Людей еще мало. Тут только по вечерам полно.
Тильда не отрывала взгляда от Маргариты, пока та не вернулась. Людей стало прибывать. Из шелеста приглушенных, неторопливо текущих разговоров иногда вылетали отдельные слова, а то и целые фразы и прокатывались по помещению, будто крутая волна по спокойной глади озера.
— Вы оскорбляете чувства немецкого мужчины!
— На войну все мы шли теми улицами, которые ведут к вокзалу, а возвращались кто как мог — не было уже ни вокзала, ни города.
— Больше всего я люблю ванильное мороженое. Только чтобы подавали его в серебряных вазочках
Тильда умоляюще посмотрела на Маргариту. В глазах у нее были подавленность и мука. Неужели можно в такую минуту говорить о каком-то ванильном мороженом? И о серебряных вазочках на тонких высоких ножках.
— Сейчас он придет,— успокаивала ее Маргарита.— Жду его с минуты на минуту. Он никогда не опаздывает, если пообещает прийти вовремя...
— Хотя бы скорее! — Тильда уже не знала, куда себя девать. Пожалуй, лучше было ждать там, в комнате... Чтоб не слышать этого гула и пустых разговоров томящихся от безделья людей.
Наконец, пришел Вильгельм. Гильда увидела невысокого, худощавого до хрупкости человека с белым лбом, от которого, казалось, исходили ум и тихое спокойствие. Ей понравилась его красивая, по-мужски скроенная фигура, его неторопливые движения, за которыми угадывались уверенность и сила. И она сразу как-то успокоилась. Смотрела на Вильгельма с такой надеждой, будто это был всемогущий бог, который одним мановением руки сделает все, что нужно, все, что она от него ждет.
— Познакомься, Вильгельм,— сказала Маргарита.— Это моя подруга Гильда. Понимаешь, у нее...
— Очень рад,— тихим, именно таким, который и ожидала услышать Гильда, голосом произнес Вильгельм.— Сейчас я буду к вашим услугам. Только умоюсь... Надеюсь, ты разрешишь мне умыться, Маргарита?
— Само собой... только ты прежде послушай...
— Сегодня у меня был невероятно тяжелый день, моя дорогая. Ты даже не представляешь... мы ходили к бургомистру.
— Вильгельм, я хотела тебе сказать. Гильда...
— Сейчас, сейчас... Этот разговор у бургомистра — трудная была штука. Но мы наконец выяснили свои точки зрения. Затем пришлось монтировать тяжелейшую линию. Я отвык от своей работы там... Я мигом, только умоюсь. Почему ты не приглашаешь Тильду в комнату?
Снова Тильдой овладело отчаяние. Вильгельм оказался таким, как все. Он просто убивал своим равнодушием. Говорил о каком-то бургомистре, о каком-то монтировании. Зачем? Кому это надо? И что такое бургомистр и какая-то работа по сравнению с тем, что у нее украли ребенка! Что Финк, негодяй Финк украл у нее чужую девочку, сиротку, которой она взялась быть матерью и не сумела ею стать, не смогла быть матерью и одного дня!
Вильгельм вежливо пропустил Гильду в комнату, заставил ее сесть на стул, вышел за дверь.
— Одну минуточку!— крикнул он уже из-за двери.— Прошу меня извинить, но у меня был горячий день... несмотря на дождь.
Она совсем забыла о дожде. Не обратила внимания на промокший костюм Вильгельма, на грязные ботинки, не подумала о том, что ему и вправду надо переодеться. Укоряла себя... Ведь она не дома... Ведь не будь этого несчастья, и сама она после такого дождя первым делом переоделась бы... У нее, кажется, мокрое платье? Она провела ладонью по материи. Да... Но это ерунда. За стеной Вильгельм плескался водой, а ей слышался назойливый звук мельнички, красной мельнички для кофе, и она знала, что долго не сможет вытерпеть, что сойдет с ума от этого беспрестанно мерещившегося ей мерного звука...