Европейская поэзия XVII века

Коллектив авторов

ИЗМЕНЧИВОСТЬ

Ты можешь силу, власть и все добро призвать в свидетели любви и наложить печать, ты можешь изменить, но это лишь сильней укоренит любовь и страх мой перед ней. Суть женская всегда уловками полна, пока ты не познал ее, она сильна. Коль птицу я поймал и вновь пустил летать, найдутся на нее охотники опять. Ведь женщины — для всех, не только для тебя, ты видишь, все вокруг меняется любя, и лисы превращаются в козлов, когда того хотят, их нрав таков. А женщина еще капризней и страстней, и не для верности дано терпенье ей. Оковы не себе, а нам кует она, с галерой связан раб, галера же вольна. Ты поле засевал, но кончилось зерно, пусть сеет и другой, лишь бы взошло оно. Пускай Дунай течет затем, чтоб в море впасть, а морю Волгу, Рейн, все реки принимать. Свободны по самой природе мы своей, кому ж мне верным быть, природе или ей? Уж лучше мне ее измены наблюдать, чем также часто ей изменой отвечать. Быть может, я ее сумею убедить, что не годится всех и каждого любить. В одном лишь месте жить — как будто жить в плену, по как бродяга жить — всегда менять страну. Завладевает гниль стоячею водой, но и в широком море есть застой. Целует берег легкая волна, и к новым берегам бежит она, тогда вода прозрачна и чиста… В изменчивости — жизнь, свобода, красота.

ПОРТРЕТ

Возьми на память мой портрет; а твой — В груди, как сердце, навсегда со мной. Здесь только тень моя, изображенье, Но я умру — и тень сольется с тенью. Когда вернусь, от солнца черным став И веслами ладони ободрав, Заволосатев

грудью и щеками, Обветренный, обвеянный штормами, Мешок костей, — скуластый и худой, Весь в пятнах копоти пороховой, И упрекнут тебя, что ты любила Бродягу грубого (ведь это было!), Мой прежний облик воскресит портрет, И ты поймешь, в сравненье есть ли вред Тому, кто сердцем не переменился И обожать тебя не разучился. Пока он был за красоту любим, Любовь питалась молоком грудным; Но, возмужав, теперь ей больше кстати Питаться тем, что грубо для дитяти.

ОСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ

Весны и лета чище и блаженней Представший предо мною лик осенний. Как юность силою берет любовь, Так зрелость — словом: ей не прекословь! И от стыда любви нашлось спасенье — Безумство превратилось в преклоненье. Весной скончался ль век ее златой? Нет, злато вечно блещет новизной. Тогда стремилось пламя сквозь ресницы, Теперь из глаз умеренность лучится. Кто жаждет зноя — не в своем уме; Он в лихорадке молит о чуме. Смотри и знай: морщина не могила, Зане Любовь морщину прочертила И избрала ее, отринув свет, Своим жилищем, как анахорет; И, появляясь, не могилу роет, Но памятник властительнице строит Иль мир в почете объезжает весь, Хотя притин ее исконный здесь, Где нет дневной жары, ночного хлада — Одна в тиши вечерняя отрада. Здесь речь ее несет тебе привет, На пир пришел ты или на совет. Вот лес Любви, а молодость — подлесок; Так вкус вина в июне дик и резок; Забыв о многих радостях, потом Мы старым наслаждаемся вином. Пленился Ксеркс лидийскою чинарой Не оттого ль, что та казалась старой, А если оказалась молодой, То старческой гордилась наготой. Мы ценим то, что нам с трудом досталось; Мы полстолетья добываем старость — Так как же не ценить ее — и с ней Перед концом златой остаток дней! Но не о зимних лицах речь — с них кожа Свисает, с тощею мошною схожа; В глазах граничит свет с ночной душой, А рот глядит протертою дырой; И каждый зуб — в отдельном погребенье, Чтоб досадить душе при воскрешенье. Не причисляй сих мертвецов к живым: Не старость ибо, дряхлость имя им, Я крайности не славлю, но на деле Всё предпочту гробницу колыбели. Пусть, не гонясь за юностью, сама Любовь неспешно спустится с холма В густую тень, и я, одевшись тьмой, Исчезну с теми, кто ушел домой.

ЭПИТАЛАМА ВРЕМЕН УЧЕБЫ В ЛИНКОЛЬНЗ-ИНН

Восток лучами яркими зажжен, Прерви, Невеста, свой тревожный сон — Уж радостное утро наступило — И ложе одиночества оставь, Встречай не сон, а явь! Постель тоску наводит, как могила. Сбрось простыню: ты дышишь горячо, И жилка нежная на шее бьется; Но скоро это свежее плечо Другого, жаркого плеча коснется; Сегодня в совершенство облекись И женщиной отныне нарекись! О дщери Лондона, о ангелки! О наши золотые рудники, Сокровища для женихов счастливых! В день свадьбы вы, блюдя обычай свой, Приводите с собой Тьму ангелов, подружек хлопотливых. Но да свершится в точности обряд! Да обретет единственное место Цветок и брошка; пусть ее наряд Достоин будет Флоры — чтоб Невеста Сегодня в совершенство облеклась И женщиной отныне нареклась! А вы, повесы, гордые юнцы, И знать разряженная, их отцы — Бочонки, что чужим умом набиты; Селяне — темные, как их телки; Студенты-бедняки, От книг своих почти гермафродиты,— Глядите зорче все! Вот входит в Храм Жених; а вон и дева, очевидно,— Ступающая кротко по цветам; Ах, не красней, как будто это стыдно! Сегодня в совершенство облекись И женщиной отныне нарекись! Двустворчатые двери раствори, О Храм прекрасный, чтобы там, внутри, Мистически соединились оба; И чтобы долго-долго вновь ждала Их гробы и тела Твоя всегда несытая утроба. Свершилось! сочетал святой их крест, Прошедшее утратило значенье, Поскольку лучшая из всех невест, Достойная похвал и восхищенья, Сегодня в совершенство облеклась И женщиной отныне нареклась! Ах, как прелестны зимние деньки! Чем именно? А тем, что коротки И быстро ночь приводят. Жди веселий Иных, чем танцы, — и иных отрад, Чем бойкий перегляд, Иных забав любовных, чем доселе. Вот смерклося, и первая звезда Явилась бледной точкою в зените; Коням полудня по своей орбите И полпути не проскакать, когда Уже ты в совершенство облечешься И женщиной отныне наречешься. Уже гостям пора в обратный путь, Пора и музыкантам отдохнуть, Да и танцорам сделать передышку: Для всякой твари в мире есть нора, С полночи до утра, Поспать, чтоб не перетрудиться лишку. Лишь новобрачным нынче не до сна, Для них труды особые начнутся, В постель ложится девушкой она, Дай бог ей в том же виде не проснуться! Сегодня в совершенство облекись И женщиной отныне нарекись! На ложе, как на алтаре любви, Лежишь ты нежной жертвой; о, сорви Одежды эти, яркие тенёты,— Был ими день украшен, а не ты; В одежде наготы, Как истина, прекраснее всего ты! Не бойся, эта брачная постель Могилой — лишь для девственности стала; Для новой жизни — это колыбель, В ней обретешь ты все, чего искала, Сегодня в совершенство облекись И женщиной отныне нарекись! Явленья ожидая Жениха, Она лежит, покорна и тиха, Не в силах даже вымолвить словечка,— Пока он не склонится наконец Над нею, словно жрец, Готовый потрошить свою овечку. Даруйте радость ей, о небеса! И сон потом навейте благосклонно; Желанные свершились чудеса: Она, ничуть не претерпев урона, Сегодня в совершенство облеклась И женщиной по праву нареклась!

ЭДВАРДУ ГЕРБЕРТУ

Всех зверей совмещает в себе человек, мудрость их усмиряет, сажая в ковчег. Тот безумец, чьи звери друг друга грызут, станет сам их добычей, его разорвут. Он зверей не сдержал ослабевшим умом, ибо суть человека нарушена в нем. Пожирая друг друга там звери живут, и плодятся, и новых зверей создают. Счастлив ты, укрощающий этих зверей, подчиняющий каждого воле своей. Зерна правды умеешь ты сеять в умах, можешь их отыскать н в глухих закромах. Ты козлам и волкам примененье нашел, доказав, что притом — сам отнюдь не осел. В человеке не только есть стадо свиней, там и бесы, которые волей своей в них вселяются, чтобы верней потопить. Можно тяжесть проклятия утяжелить. Говорят, что вкушаем мы с первым глотком ядовитый настой с первородным грехом. Тот смягчит наказания божьего гнет, кто его с пониманьем смиренно несет. Дал он этот напиток нам — детям своим, мы ж к нему подошли с пониманьем людским. Мы не знаем, что значит любой его дар, что есть слабость и сила, что холод и жар. Бог не мыслит нас ядом особым губить, самый гнев его может добро приносить, может дать он и благо великое нам, исцеление душам и даже телам. Кто собою доволен — себя наказал, кто мог быть своим богом, тот бесом предстал. Наше дело исправить и восстановить все, к чему пониманья утрачена нить. Суть его не подвластна людскому уму, мы не можем подыскивать форму ему. Человек может веру свободно принять или разумом долго ее постигать. Мир и все, что, его наполняя, живет, на людей не ложится как тягостный гнет. Не привносится в мир — в нем живет, растворясь, то, в чем гибель, и то, в чем спасенье для нас. Знанье пламенем жарким порой обдает, а порой охлаждает и студит, как лед. Сколь возвышенна вера и прост ритуал, человеку поверив, его ты узнал. Так

из книг, что изучены нами до дна, постепенно составится книга одна. Нас дела создают, и по этим делам мы всегда открываемся нашим друзьям.

ГРАФИНЕ БЕДФОРД НА НОВЫЙ ГОД

Тот год ушел, а новый не настал, мы в сумерках на перепутье лет. Как метеор, в пространство я упал, все перепутано — что? где? вопрос, ответ, все формы я смешал, и мне названья нет. Я подвожу итог и вижу: ничего я в прошлом не забыл и в новое не внес, я благодарным был и, более того, поверил в истину, молитву произнес, Вам укрепить меня в надежде довелось. Для Вас я обращусь к грядущим временам, куда моя запущена строка. Стихи хранят добро, как мумию бальзам, пусть слава их сейчас случайна и хрупка, они в надгробьях рифм переживут века. Лишь Ваше имя создает, творит и оживляет стих недолговечный мой, но сила, что сегодня нас хранит, вдруг завтра гибельной предстанет стороной, так действует порой лекарственный настой. Мои стихи живут, чтоб возвеличить Вас, их основанье прочно, как гранит, но вера в чудеса слаба сейчас, появится — и снова улетит, где много милости, там нам позор грозит. Когда потом о Вас прочтут в моих стихах, вдруг кто-нибудь подумает: как я, ничтожнейший, пылинка, жалкий прах, писал, мечты высокие тая, стихами измерял безмерность бытия? Мы с Вами не ответим ничего, но можно, к богу обратясь, узнать ту истину, что скрыта у него; умеет он сердца заблудших врачевать и на молитвы тех, кто просит, отвечать. Научит он, как лучше расточать запасы красоты и откровений клад, сомненьем веру будет преграждать, откроет смысл находок и утрат, отнимет радость он и возвратит назад. Он скажет: грани нет между добром и злом, закон везде один, для келий и дворцов, ты мир завоевал — заслуги нету в том, и каплей жалости ты не качнешь весов, она не может искупить грехов. Он Вашей жизни установит срок, где места нет для радостей земных, вменит в вину и слабость и порок, осудит тех, кто обманул других, хотя пока не все потеряно для них. Научит он правдиво говорить, но усомниться даст в правдивости людей, вручит ключи, чтоб все замки открыть, избавит от врагов, и сделает сильней, и знаньем наделит от истины своей, Понятье чистоты он открывает нам и учит избирать благоразумья путь, даст силы победить и отомстить врагам, покажет он, как сдерживать чуть-чуть и радости побед, и поражений грусть. Прощенье заслужить единою слезой Вы можете, но он от слез убережет; когда сознательно и с радостью живой любой из нас к нему с надеждой припадет, тогда воистину приходит повый год.

ИЗ «АНАТОМИИ МИРА»

ПОГРЕБАЛЬНАЯ ЭЛЕГИЯ

Какой урон — столь редкую особу Вверять как гостью мраморному гробу! Ах, разве мрамор, яшма иль топаз Ценней, чем хризолиты дивных глаз, Рубины губ и теплый жемчуг кожи? Обеих Индий нам сие дороже! Да весь ее природный матерьял Был что ни дюйм, то новый Эскурьял. И нет ее. Так в чем искать спасенье — В работе рук, в плодах воображенья? Дано ль клочкам бумаги оживить Ту, именем которой должно жить? Увы, в недолгие зачахнут сроки Ее души лишившиеся строки; И та она, что больше не она, Затем что скинией служить должна,— Могла б она в бумагу обрядиться И не в гробу, в элегии укрыться? Да пусть живут стихи, доколе свет В могилу не уйдет за ней вослед — Не в этом суть! Помыслим: есть у света Князь для войны, советник для совета, Для сердца, нрава и души — монах, Для языка — поверенный в делах, Работник для горба, богач для брюха, Для рук — солдат, купец для ног и слуха, Сей поставщик чудес из дальних стран. Но кто из них настраивал орган, Поющий о любви и вдохновенье? Столь тонкий труд содеян зыбкой тенью Того, чем некогда была она; Коль нет ее — Земля обречена: Смерть, погубив Красу в ее величье, Достойной боле не найдет добычи И целый мир в отчаянье убьет. Теперь Природа знает наперед, Что новой смерти незачем страшиться; Другой такой Красе не уродиться. Но смерть ли сей удел? Не лучше ль нам Его к разъятым приравнять часам — Их части мастер вычистит и смажет, И снова точный час они покажут. А Нигер в Африке — на сколько лиг Уходит он под землю, и велик — Огромнее, чем был, — шумит волною, Природный мост оставив за спиною. Сказать ли, что дано из гроба ей Вернуться краше, чище и мудрей? Пусть небо скажет так! Мы здесь страдаем И прибыль для нее не ожидаем. Ужель себя мы тем возвеселим, Что Ангел стал Престол иль Херувим? Как держат в душах люди пожилые Себе на радость радости былые, Голодный так питаться должен свет Той радостью, для нас которой нет. Ликуй, сей Мир, ликуй, Природа: вами Премудро предусмотрено, что в пламя Последнего суда войти должна, Опередивши вас и всех, она,— Она, чье тонко и прозрачно тело, Затем что тайных мыслей не терпело И выдавало их, как шарф сквозной, Иль выдыхало искренней душой; Она, все люди коей любовались, Достойные пред кем соревновались; Ведь даже меж святых ведется спор, Кто новый назовет собой собор. Иль словно полночь новыми очами Заблещет над учеными мужами, И те о них дебаты поведут, А звезды отпылают и зайдут,— Так мир гадал, кто завладеет ею, Она же стала хладной и ничьею; Хоть брак на деву не кладет пятна, Бежала женской участи она И девой снежно-белою угасла: В светильнике с бальзамом вместо масла Зовущий к преклоненью огонек Затеплится — увы — на краткий срок. Мирского дабы избежать коварства, Она вкусила смерти, как лекарства; Нет, рук не наложила на себя — Лишь приняла восторг небытия. Кто грустной сей истории не знает, Пусть в Книге Судеб истово читает, Что совершенней, выше и скромней В неполные пятнадцать нет людей; И, в будущее глядя из былого, Он лист перевернет — а там ни слова; Дошла ль ее Судьба до пустоты, Иль здесь из Книги вырваны листы? Нет, нет: Судьба красавицу учила Искусству разума и поручила Ее самой себе, и та была Столь вольной, что, размыслив, умерла; Не то она почла б за святотатство С Судьбой соревнованье или братство — Затем и умерла. Возможно, тут Родятся те, что Благо дерзко чтут, И, как послы, явив свое раченье, Исполнят все ее предназначенье И, переняв Судьбы и Девы труд, До завершенья Книгу доведут; Сия же для потомков будет средство Принять ее достоинства в наследство; Воспрянь душой и небо восхвали: Се окупилось Благо на Земли.

ИЗ «СВЯЩЕННЫХ СОНЕТОВ»

I

Ты сотворил меня — и дашь мне сгинуть? Исправь меня, исход ко мне спешит. Я к смерти мчусь — и встречу смерть бежит. Приелось все, и пыл успел остынуть. Взгляд с мертвой точки никуда не сдвинуть — Там, за спиной, отчаянье страшит. В цепях греха, слабея, плоть дрожит! Столь тяжек груз, что ада ей не минуть. Вверху — лишь ты. К тебе воздевши взгляд По твоему наказу, распрямляюсь, Но так силен наш старый супостат, Что ежечасно ужасу вверяюсь. От пут его лишь ты спасаешь нас: На тверди сердца пишешь, как алмаз.

III

О, если бы могли глаза и грудь Вернуть исторгнутые мной рыданья, Чтоб я скорбел в надежде упованья, Иных желаний презревая путь! Где ливня слез моих предмет и суть? За что страстям платил такую дань я? Так вот мой грех — в бесплодности страданья. Но ты мне, боль, во искупленье будь! Полночный вор, запойный прощелыга, Распутный мот, самовлюбленный плут В годину бед хотя бы на полмига В былых утехах радость обретут. А мне в моих скорбях без утешенья — Возмездие за тяжесть прегрешенья.

V

Я малый мир, созданный как клубок Стихий и духа херувимской стати. Но обе части тьмой на небоскате Скрыл черный грех, на обе смерть навлек. Ты, пробуравивший небес чертог, Нашедший лаз к пределам благодати, Влей мне моря в глаза, чтоб, слезы тратя, Мой мир я затопить рыданьем мог — Иль хоть омыть, коль ты не дашь потопа. О, если б сжечь! Но мир мой искони Жгли похоть, зависть, всяческая злоба И в грязь втоптали. Пламя их гопи, Сам жги меня, господь, — твой огнь палящий Нас поглощает в милости целящей.