Европейские поэты Возрождения

Данте Алигьери

* * *

Зачем тебе, безжалостный стрелок, Преследовать сходящего в могилу? Напрасно уповаешь ты на силу И лавров новых видишь в ней залог. Стрелу оставил впрок Для сердца ты, где места нет живого, И раненого хочешь ранить снова, Забыв, что он привыкнуть к боли мог. Смотри — конец моим приходит мукам. Кому, Амур, ты угрожаешь луком?

* * *

Я пел когда-то; сладостно ль звучали Стихи мои — судить любви моей. Вернуть не властен праздник прежних дней, В слезах ищу я выхода печали. Иные страсть разумно обуздали, А я об этом и мечтать не смей, По-прежнему бессильный перед ней. Блаженны, у кого она в опале! Любя, не оставлял надежды я Пример счастливый завещать потомкам,— Увы, пребудут втуне упованья. Так пусть теперь в стихе моем негромком Услышат все на свете крик страданья, Включая вас, противница моя.

* * *

Ты застилаешь очи пеленою, Желанья будишь, зажигаешь кровь, Ты делаешь настойчивой любовь, И мукам нашим ты подчас виною. Зачем, уже развенчанная мною, Во мне, надежда, ты родишься вновь? Приманок новых сердцу не готовь: Я твоего внимания не стою. Счастливым счастье новое пророчь, Что если плачут — то от сладкой боли, А мне давно ничем нельзя помочь. Я так измучен, что мадонны волей С последним неудачником не прочь Из зависти я поменяться долей.

ЛУДOBИКО АРИОСТО

САТИРА ТРЕТЬЯ

МЕССЕРУ АННИБАЛЕ МАЛАГУЧО

Разлить ты просишь, Аннибале, свет На то, нашел ли твой кузен удачу У герцога Альфонсо или нет. Ты скажешь мне, коль правды я не спрячу, Что на спине опять небось мозоль, Что я похож на немощную клячу. Однако правду выслушать изволь: Равно любое бремя ненавижу, И не по мне скотины вьючной роль. Толкуй про язвы на спине, про грыжу, Считай меня хоть клячей, хоть ослом, Кривить душою смысла я не вижу. Когда, родившись, я, не будь глупцом, Решился бы на некую забаву, Проделав то же, что Сатурн, с отцом, Чтоб все принадлежало мне по праву, А не десятку братьев и сестер, Составивших голодную ораву, Безумия лягушек до сих пор Не знал бы я и перед властелином Без шапки не стоял, потупя взор. Единственным, увы! я не был сыном И мало мог на что претендовать — И вынужден мириться с господином, Но лучше пропитанье добывать У герцога, чем с нищенской сумою Пороги бедной черни обивать. Иные поменялись бы со мною Уделом: как ни говори — почет… Судьбу раба почетной мнить судьбою! Пускай, кто хочет, при дворе живет, А я его немедленно покину, Едва ко мне Меркурий снизойдет. Когда одно седло на всю скотину, Кому оно не причиняет зла, Кому, наоборот,

увечит спину. Так соловей, в отличье от щегла, Не может долго пребывать в неволе, Где ласточка б и дня ие прожила. Пусть служит, кто стремится к рабской доле, Хоть герцогу, хоть папе, хоть царю, Тогда как я не вижу в этом соли. Я репу дома у себя сварю И, уписав с подливкой без остатка, Не хуже брюхо ублаготворю, Чем кабаном чужим иль куропаткой. Не надо мне парчовых одеял, Когда и под обычным спится сладко. Я с места бы охотней не вставал, Чем долгим списком дальних стран хвалиться, Где я по долгу службы побывал. Да, каждому свое, как говорится; Иному — сан, иному меч милей, Иному — дом, иному — заграница. Я уважаю интерес людей К Испании, к английскому туману, Но сам хочу в округе жить своей. Ломбардию, Романью и Тоскану Я видел — хватит этого вполне, И лучшего нигде искать не стану, А захочу — покажет землю мне Без лишних трат премудрость Птолемея, Хоть мир цари, хоть нет конца войне; Я мысленно — нехитрая затея — Любое из морей переплыву, От ужаса в грозу не леденея. Недаром в новой службе во главу Угла я ставил с самого начала, Что дома главным образом живу. И служба на мои занятья мало Влияет: уезжаю только я, А сердце — здесь, и так всегда бывало. Известна мне догадливость твоя: Мол, рассмешил, мол, тут причиной дама, А вовсе не любимые края. Тебе на это я отвечу прямо: Умолкни, ибо правда мне мила И ложь не стану защищать упрямо. Какая бы причина ни была, Мне здесь прекрасно, но другим соваться Я не советую в мои дела. Иные мнят, что стоило податься Мне в Рим — и я снискал бы благодать И мог бы на судьбу не обижаться, Тем паче папу другом называть Задолго до счастливого избранья Имел я честь. И в дни, когда мечтать Не мог о возвращенье из изгнанья Ни он, ни брат его, как он беглец, Чье при дворе фельтрийском пребыванье Украсили «Придворного» творец И Бембо, верный культу Аполлона; И в дни, когда вернулось наконец Семейство Медичи в родное лоно Флоренции, и, распростясь с Дворцом, Бежало знамя от руки закона; Вплоть до того, как в Риме стал он Львом Благодаря разборчивым прелатам, Я видел друга искреннего в нем. Он повторял не раз, уже легатом,— Мол, как на брата на меня смотри, Ведь я тебя давно считаю братом. Поэтому с иным поговори — Я шапку черную прошляпил в Риме, Подбитую зеленым изнутри. Поспорю с утвержденьями такими Примером, ты ж не сетуй: что трудней — Читать стихи иль изъясняться ими? Во время оно засуха на всей Земле случилась: снова Феб, казалось, Доверил Фаэтону лошадей. Колодцы пересохли, не осталось Воды в потоках, бурных испокон, И по мостам ходить смешным считалось. В ту пору пастырь жил, обременен Отарами, — теперь смотрел с тоскою На прежнее свое богатство он. Пещеры помня с ключевой водою, Напрасно он заглядывал туда. И к Небу обратился он с мольбою, И свыше озарение тогда Про некий дол беднягу посетило, Где воду он отыщет без труда. С женой, с детьми, со всем, что их кормило, Пастух — туда, и не успел копнуть, Как влага под лопатой проступила. Лишь небольшой сосуд, чтоб зачерпнуть, Был у него, но он нашел решенье: «Я первым пью, никто не обессудь. За мной жене и детям послабленье По праву будет. Слава богу, тут Желанной влаги хватит всем. Терпенье. За ними — те, кто наибольший труд, Подобно мне, вложил в рытье колодца. Так друг за другом все у нас попьют. А после всех скотина пусть напьется, Однако так же, как для вас, черед Установить и для нее придется». В таком порядке очередь идет, Но, видя впереди толпу густую, Всяк про свои заслуги нагло врет. И тут газель, что помнила былую Хозяйскую любовь, кричит, стеня От жажды и обиды: «Протестую! Я пастуху, конечно, не родня И на труды его смотрела вчуже, И проку мало было от меня, Но неужели я настолько хуже Других! И неужели наконец Не мог и для меня найти он лужи!» Способен удивляться лишь глупец Тому, что Нери, Лотти, Баччи, Ванни Меня не предпочел святой отец. Итак, вперед, достойны первой дани, Пьют близкие, за ними — те, кому Престолом он обязан в Ватикане. Потом уж те идут по одному, Кто помогал, повергнув Содерино, Вернуться во Флоренцию ему. Один твердит: «Я с Пьетро в Казентино Готовил на республику поход». «Я в долг ему давал», — кричит Брандиио. Еще один: «Я брата целый год Кормил, и только с помощью моею Он снова на коне. Иль то не в счет?» Покуда все напьются, не имею Желанья ни малейшего гадать, Успею сам попить иль не успею. Спокойнее доказанным считать, Что своего избранника сначала Должна Фортуна в Лете искупать. Пожалуй, так она и поступала, Но в данном случае, скорей всего, Привычке старой следовать не стала. Поверь словам кузена своего: К его святой стопе припав губами, Нашел я в полной памяти его. Ко мне склонившись, он двумя руками Пожал мне руку и обеих щек Коснулся благосклонными устами. Он с буллою любезно мне помог, Но я недаром с Биббиеной дружен, Что увеличил вдвое мой должок. Средь ночи, в дождь, надеждами нагружен, Заляпан грязью с головы до пят, К «Барану» потащился я па ужин. Допустим, папа, дар беря назад, Не причиняет никому урона — Мол, семена взойдут, и я богат; Допустим, столько символов законной Он даст мне власти, сколько с потолка На папских мессах не видал Иона; Допустим, щедрая его рука В карман мне злато сыплет, не жалея, И в рот и в чрево — аж трещат бока… Но неужели в этом панацея? Ужель возможно методом таким Унять во мне алкающего змея? Будь я стяжанья жаждой одержим, Дорогой бы направился прямою В Китай, на Нил, в Марокко, но не в Рим. Затем, чтоб стать над слугами слугою Иль чуть пониже сан иметь, когда Все больше жажда властвует тобою,— Какая мне карабкаться нужда По лестнице крутой? Она едва ли Заслуживает столького труда. Когда-то люди на земле не знали Теперешней коварности людской,— Таков был мир давным-давно, в начале. В ту пору жил под некою горой, Граничившей вершиной с небесами, Народ — не знаю в точности какой; И видя то безрогой, то с рогами, То полной, то ущербною луну, Что круг вершит естественный над нами, И веря, что взойдя на крутизну, Скорей поймешь, чем глядя из долины, Зачем луне менять величину, Едой мешки наполнив и корзины, И стар и млад приблизиться решил К луне, сперва добравшись до вершины. Но долгий в гору путь напрасен был, И люди, убедившись в том на деле, Наверх поднявшись, падали без сил, А те, что снизу, поотстав, глядели, Пускались следом чуть ли ни бегом, Решив, что их сородичи у цели. Гора была Фортуны колесом, Где сверху, как досель считает кто-то, Спокойным наслаждаются житьем. Завись удел счастливый от почета Или богатства, о другом мечтать И мне б, конечно, не было расчета. Но те же папы и другая знать, Земные боги, не живут беспечно, И трудно их счастливыми назвать. Будь я богат, как турок, бесконечно, Подобно папе будь в большой чести, Подняться выше я мечтал бы вечно, И должен был бы козни я плести, О том лишь предаваясь упованьям, Как больше, чем имею, обрести. Но если ты владеешь достояньем Достаточным, чтобы безбедно жить, Сумей презренным дать отпор желаньям. Коль в доме есть, чем голод утолить, И есть очаг и кров, чтрбы от хлада И зноя летнего тебя укрыть; Когда тебе пешком идти не надо, Меняя город, и в душе твоей Со счастьем нет и признака разлада, Хоть половину головы обрей, Хоть всю, — что толку! Больше, чем вмещает В себе сосуд, в него попробуй влей. Да и о чести помнить подобает, Не забывая ни на миг о том, Что честь нередко в спесь перерастает. Кто честью не поступится ни в чем, Того и враг не опорочит злейший, Что только прослывет клеветником. Будь ты преосвященство иль светлейший, Тебя я честным не сочту, пока В твоей душе не разберусь, милейший. Что радости тебе носить шелка И видеть всех от мала до велика Без шапок, если вслед исподтишка Несется шепот: «Вот он, погляди-ка, Продавший галлу Зевсовы врата, Что поручил ему его владыка»? Наряды раскупают неспроста: Тем самым люди показать стремятся, Что им одетый бедно не чета, Однако лучше скромно одеваться И честным быть, чем в платье из парчи, Запятнанном бесчестьем, красоваться. Должно быть, Бомба скажет: «Помолчи, Была б к наживе краткая дорога — Хоть грабь людей в лесу, хоть банк мечи. Всегда богатству было чести много, И мне плевать, когда меня хулят,— Хулят и отрицают даже бога». Минутку, Бомба: для меня стократ Хулители Христа страшнее сброда, Которым он безжалостно распят. Хула тебе — хула иного рода: Не выбрался бы ты из нищеты, Когда бы не крапленая колода. Не затыкай же честным людям рты! Немногие на свете знают плечи Парчи и шелка столько и тафты. О тайне гнусных дел твоих и речи Не может быть, и дабы каждый мог Увидеть их, зажги поярче свечи. И тот, кто мудр, и тот, кто недалек, Понять желают, как свои палаты Построил ты за столь короткий срок, Что и снаружи и внутри богаты; Но должен быть бесстрашным правдолюб, Тогда как смелым не был никогда ты. Не видеть, главное, хулящих губ, А шепот за спиною стерпит Борна, Что он родного брата душегуб. Изгнание перенеся покорно, Благословляет нынче он судьбу, А поношенья, мол, — от злости черной. Другой себя к позорному столбу Поставил сам, решив, что не хватало Лишь митры на его безмозглом лбу. В злокознии он преуспел немало, И титул уважаемый его Смердил настолько с самого начала, Что не представить хуже ничего.

НЕИСТОВЫЙ РОЛАНД

Отрывки

Конь Мадрикарда мчался напролом Сквозь заросли, и сколько сарацина Роланд ни ищет в сумраке лесном, Того и след простыл. Кругом пустынно. Два дня не расстается граф с седлом, И вот пред ним волшебная картина: Блестит ручей под сенью древних крон, И сочный луг цветами испещрен. В полдневный зной бесчувственное стадо Сюда прохлада и вода влекут. Поляна эта — путнику награда: Где отдохнуть ему, когда не тут? Но чем расстроен витязь? О, досада Нежданная! О, горестный приют! Боюсь, что слов в природе слишком мало, Чтоб описать подробности привала. Он видит, что едва ль не каждый ствол Вокруг изрезан вензелем, в котором Он не узнать бы руку предпочел Красавицы китайской. Он с укором Глядит на письмена. Рассказ привел Туда Роланда, где она с Медором Нередко в те уединялась дни, Что провели у пастыря они. На сто ладов Медор и Анджелика Сплелись, куда глаза ни повернуть, И что ни вензель — новая улика И новый гвоздь, Амуром вбитый в грудь. Несчастный рыцарь бродит взглядом дико Вотще себя надеясь обмануть, Что просто совпаденье знаки эти: Ну разве мало Анджелик на свете? А почерк? «Но, по здравому суду, Быть может, — молвит он, — она хотела Схитрить и, выводя «Медор», в виду Меня под этим именем имела. А я, глупец!..» Так, на свою беду, Безумец утешает неумело Себя, и правда, вопреки всему, Еще неправдой кажется ему. Но чем он больше жаждет отрешиться От подозрений, тем они сильней. Так, если в сети угождает птица Или на ветку, где размазап клей, Чем больше машет крыльями певица И лапками сучит, тем хуже ей. Покорный неизбежному закону, Роланд влачится дальше вниз по склону. Разросся плющ и дикий виноград У входа в грот, где от лучей палящих Скрывались те, чьи имена глядят С неровных стен пещеры на входящих. Здесь больше вензелей во много крат, Чем на стволах, следы ножа хранящих, И там, где нож порой не преуспел, То уголь надпись начертал, то мел. Увы, Роланд последние сомненья Внизу отбросит, строки увидав, Дописанные словно в то мгновенье, Как спешился у грота бедный граф. Испытанные в гроте наслажденья В стихах — должно быть, звучных — описав, Медор на камне вывел их при входе. Вот их значенье в нашем переводе: «Зеленая трава, прозрачный ток, Тенистый грот в прохладной толще склона — Уединенья и любви чертог, Где часто дочь нагую Галафрона Ласкал Медор! Что может он в залог Блаженства, кроме низкого поклона, Оставить вам? Отныне что ни час Мой долг священный — славословить вас И повторять и рыцарю и даме Влюбленным, из какой бы стороны Они, с Фортуной за руку иль сами Ни забрели сюда, что все должны Желать, прощаясь с этими местами, Благоприятных солнца и луны Траве, ручью, пещере, а наядам — Чтоб им не докучал пастух со стадом». Язык арабский рыцарю знаком Был, как родной, и, ведая немало Наречий, в случае чего, на нем Он говорил свободно, что, бывало, Среди неверных, в лагере чужом, Его от неприятностей спасало. Но чем гордиться графу, если нет. Сегодня пользы в том, а только вред? Все очевидней надпись роковая Доходит до него. В глазах тоска. Он верить хочет, вновь и вновь читая, Что он не разумеет языка, Но каждый раз как будто ледяная Безжалостно сжимает грудь рука. Все больше камню сам уподобляясь, На камень смотрит он, не отрываясь. Еще бы миг — и наземь тяжело От нестерпимой витязь рухнул боли, С какою ни одно на свете зло Нельзя сравнить, поверьте мне, тем боле Что я ее изведал. Граф чело На

грудь склоняет, на котором воли И мужества уж не видна печать; Нет слез — рыдать и голоса — стенать. Вотще спешит несчастный, веря в чудо, Исторгнуть скорбь, разлившуюся в нем; Так, если горло полного сосуда Намного уже по сравненью с дном, Не хлынет содержимое оттуда, Коль резко мы сосуд перевернем, Но лишь сочиться будет понемногу, Себе же самому закрыв дорогу. Едва придя в себя, он вновь готов С собой, не веря в истину, лукавить: Быть может, цель жестоких этих слов Китайскую царевну обесславить, Или стремился кто-то из врагов Томиться графа ревностью заставить, И в почерке зело искусно ей Нарочно некий подражал злодей. Надеждой этой зыбкой окрыленный, Он сызнова садится на коня. Порядок соблюдая заведенный, Пора сестре сменить светило дня На небе. Вскоре витязь утомленный, Заметив кровли и пары огня Над ними, направляется к жилищу — Его надежд последних пепелищу. Коня он оставляет под надзор Смекалистому парню; остальные — Кто принимает меч, кто пряжки шпор Отстегивает, кто на боевые Доспехи блеск наводит. Здесь Медор В объятьях Анджелику сжал впервые. Едва с дороги, рыцарь лечь спешит, Без ужина по горло горем сыт. Но, несмотря на все его старанья, Ему не спится. Без конца в глазах Терзающие сердце начертанья — На окнах, на дверях и на стенах. Спросить он хочет, но хранить молчанье Несчастному повелевает страх, Затем что легче тешиться обманом, Пока сокрыта истина туманом. Не знать Роланду более того, Что знал Роланд, когда бы все молчали. Однако пастырь, гостя своего Желая от неведомой печали Отвлечь, про то, как в доме у него Медор и Анджелика побывали, Ведет — наивная душа! — рассказ, Которым прочих потчевал не раз. Хозяин говорит, как он Медора По просьбе Анджелики приютил, Как с помощью ее леченья скоро Тот выздоровел и набрался сил, Как, наконец, не встретив в ней отпора, Внезапно бог любви ее сразил — И над собой она лишилась власти, Сгорая от неугасимой страсти. Он говорит, как, потеряв покой, Дерзнула дочка самого большого Из всех владык восточных стать женой — Подумать только! — воина простого. И путнику, рассказ окончив свой, Без умысла показывает злого Ее подарок — дорогой браслет. Он не солгал. Сомнений больше нет. Браслет, к тому же в доме очевидца, Для графа — что секира палача. Амур сумел на славу потрудиться, Без промаха рубя стократ сплеча. Ничем себя не выдать рыцарь тщится, В душе проклятья пастырю шепча И силясь пе расплакаться от боли И слезы удержать усильем воли. Но вот уходят все. Отброшен стыд И можно отпустить узду страданий: Потоком слезы хлынули с ланит, Он стонет, задыхаясь от рыданий, И тело сверху донизу горит, Как будто бы для вящих испытаний Бог знает чем набит под ним тюфяк: Ведь уголья и те бы жгли не так. И вдруг догадка новая, о, боже! Что ложе, на которое один В изнеможенье он свалился, — то же, Где принимал в объятья сарацин Неблагодарную. Покинуть ложе Спешит с таким же чувством паладин, С каким, кто прикорнуть на травке хочет, Змею завидя рядом, тут же вскочит. Будь проклята злосчастная постель, Болтливый пастырь и его лачуга! Без промедленья на коня! Ужель Терпеть всю ночь иль ждать, пока округа Луною осветится? Прочь отсель! Он меч берет и, оседлавши друга, Въезжает в заросли — и уж теперь Страданьям настежь раскрывает дверь. Он плачет в голос, не переставая, Он от селений держится вдали; Ему ночлеги — чаща вековая, Вставая с ложа, он встает с земли. Понять он хочет, голову ломая, Как столько места слезы в ней нашли И сколько человек вздыхать способен, И часто говорит: «Мой жребий злобен! Я в заблужденье впал, вообразив, Что из очей струятся слез потоки: Они давно иссякли, не излив Моей печали. То огонь жестокий, Дорогу глаз от слез освободив, На жизненные ополчился соки, Чтоб мукам положить моим предел И чтобы я притом не уцелел. И эти знаки моего бессилья — Не вздохи, что, похоже грудь тесня, Подобного не знают изобилья; Амур вокруг жестокого огня То опускает, то вздымает крылья, Чтоб не погасло сердце у меня. Скорее бы сгореть ему, тем паче Что ты, Амур, боюсь, решил иначе. Я сам не тот, каким кажусь на взгляд,— Роланда больше нет, его сгубила Любимая, и днесь могильный хлад Удел его, обманутого милой. Я дух его, попавший в этот ад, Я тень Роланда, взятого могилой, Пример наглядный тем, кто вновь и вновь Надежды возлагает на любовь. Всю ночь, до солнца, через лес дремучий Вслепую продирался он во мгле, Пока опять его не вывел случай К покрытой надписью в стихах скале. На эти строки рыцарь смотрит тучей, Все ощущенья — на его челе: Гнев, ревность, ярость, жажда расплатиться; И тянется к мечу его десница. Он рубит письмена, и до небес Взлетают камни облаками пыли. И гроту горе и стволам древес, Что графу тайиу страшную открыли! И вот уже тенистый грот исчез, Чьи своды отдых пастухам дарили, И чистых вод струящийся кристалл От ярости безумца пострадал. В ручей прозрачный рушатся с налета Стволы, кусты, коряги, валуны. Отныне это не ручей — болото: За мутью не увидеть глубины. Усталый граф не утирает пота, Но силы наконец истощены, И упадает витязь изможденный На берег, кое-где еще зеленый. Что сделал с ним неистовства порыв? Он больше сил для гнева не находит, Лежит недвижно, в небо взгляд вперив, Где солнце трижды всходит и заходит. Он, о еде и о питье забыв, Рассудок свой терзаньями доводит До помраченья полного. Но вот Четвертый день за третьим настает. Все части снаряженья без изъятья Летят в кусты — нагрудник, и шелом, И наручи… Всего перечислять я Не стану: список оборву на том, Прибавив, что пришла пора и платья — И паладин остался нагишом И впал в такое бешенство, что, право, Любая ярость перед ним забава. Другие ощущенья заглуша, Им движет сила бешенства слепого, И ни меча сейчас, ни бердыша Ему не нужно для отмщенья злого. Во многих бранях недругов круша, В себе не знал он силача такого. С корнями вырывает он сосну Высокую — и ладно бы одну! Дубы он повергает величавы И вязы, точно фенхель с грядки, рвет, И нет спасенья букам от расправы, Ни ясеням, ни елям в свой черед. Так если птицелов среди дубравы Освобождает место для тенет, Что для него тростник или крапива, То дерева для графа: эко диво! Пасущие в лесу свои стада На страшный треск спешат к ручью селяне. И что же видят, прибежав туда? Однако мой рассказ достигнул грани, Заранее намеченной, когда О том, что им предстало на поляне, Я ненадолго отложу рассказ, Иначе скука одолеет вас.

* * *

Старайся крылья не испачкать клеем, Кто угодил в любовный клей стопой. По мненью мудрых (мы ж свое имеем), Любовь всегда кончается бедой, И пожинаем мы, что сами сеем, Не на манер Роланда, так на свой. Терять себя, терять из-за другого — Не в том ли верх безумия людского! Во что ни выливалось бы оно, Одна и та же у него причина. Из этой чащи выйти мудрено, Туда ль, сюда бросайся — все едино. Замечу в заключение одно, Чтоб выглядела полною картина: Кто продолжает и на склоне дней Любить — и мук достоин и цепей. Мне скажут: «Ты? И вдруг нравоученья Подобные! Ты о себе забыл». Признаться, я в минуту просветленья Свой приговор любви произносил. Что до меня, то жажду исцеленья, Стремясь к свободе из последних сил, Но слишком глубоко болезнь гнездится, Чтоб можно было сразу исцелиться.

* * *

Сквозь полымем охваченный простор До новой тверди кони их домчали И понесли к Лупе во весь опор Пространством гладким, наподобье стали Лишенной даже неприметных пор. Уступит по величине едва ли Луна последнему средь прочих мест — Земле, включая океаи окрест. Астольф застыл в глубоком изумленье: Его Луны размеры потрясли, Ничтожно малой в нашем представленье Когда мы смотрим на нее с Земли, И то, что можно лишь при остром зренье От моря сушу отличить вдали, Которые, не обладая светом, Едва видны при расстоянье этом. Другие реки и долины рек И не такие, как у нас, вершины, Попав туда, откроет человек; Там в деревнях чертоги-исполины, Каких Астольф не видывал вовек, Хоть странствуют немало паладины; И нимфы круглый год, не то что тут, В непроходимых чащах зверя бьют. Тем временем Астольфу, как мы знаем, Приглядываться некогда к Луне; Спешит он, нетерпением снедаем, Вослед вождю к долине, в глубине Которой все, что мы внизу теряем Не по своей и по своей вине, Хранится, в том числе и те пропажи, О коих мы не вспоминаем даже. Не только о богатствах речь идет И царствах, чей удел иных тревожит, Но и о том, что Случай не дает И что однажды отобрать не может. Там в изобилье слава и почет, Которые незримо Время гложет, И грешных нас обеты, и мольбы, И жалобы на произвол Судьбы. Там слезы незадачливых влюбленных, Проигранные в карты вечера, Досуги при делах незавершенных, На что у нас невежды мастера. А сколько планов неосуществленных, Пустых надежд! Подобного добра Хоть отбавляй в диковинной долине. Что потеряешь — там ищи отныне. Знай паладин по сторопам смотри Да слушай поясненья Иоанна. Вот пузыри ои видит, и внутри Как будто кто-то ропщет беспрестанно. Он узнает, спросив про пузыри, Что перед ним державы, как ни странно, Лидийцев, персов, греков и других — Ну как их там — с былым величьем их. Крючки он примечает золотые, Которые не что иное есть, Как подношенья — подкупы прямые, Дабы в доверье к сильным мира влезть. Про сети вопрошает он густые И узнает в ответ, что это лесть. А вот, подобны лопнувшим цикадам, Владыкам оды, женам их и чадам. Имеют форму золотых оков Лишенные взаимности любови. Вот когти беспощадные орлов — Подручных власть, которых наготове Владыки держат. Вот гора мехов, Где столько дыма, сколько в добром слове, Что от синьора слышит ганимед, Покуда ганимед во цвете лет. Несметных зрит Астольф сокровищ горы Под сенью грозных некогда бойниц: Нарушенные это договоры И козни, не имевшие границ. Вот перед ним мошенники и воры В обличье змей с головками юниц, Вот царедворцы, что уже не в силе,— Разбитые бутылки и бутыли. Он видит суп, что по земле течет, И мудреца о нем пытает кстати. «Наследство это, — отвечает тот,— Живым напоминанье об утрате». И вдруг цветы — зловонье в ноздри бьет При сладостном когда-то аромате. Цветочки эти (каюсь, божий раб) — Дар Константина одному из пап. Охапки сучьев с легким слоем клея — Былая ваша, дамы, красота. Все перечесть — напрасная затея, Поскольку песня прозе не чета. Добром, что мы транжирим, не жалея, Забита до отказа местность та, Где лишь безумства галл не обнаружит: Безумию Земля твердыней служит. И, сам с делами не спеша подчас И дни бесплодно проводя порою, На них пришлец не задержал бы глаз, Когда б не вождь. И вдруг перед собою Он видит то, что каждому из нас, Как мы считаем, дал господь с лихвою: О здравом смысле, о рассудке речь, Который нам всего трудней сберечь. Он оказался жидкостью летучей, И посему хранится в склянках он Различного размера: всякий случай, Видать, отдельно взвешен и решен. В одной из многих склянок ум могучий Анжерского безумца заключен; Она крупнее прочих, и к тому же Роланда имя значится снаружи. На каждой — надпись с именем того, Чей здравый смысл закупорен в сосуде. Порядочную долю своего Нашел француз, в огромной роясь груде. Но нет, не это потрясло его: Он полагал — ему известны люди, Что здравым смыслом именно сильны, Так чем же склянки их тогда полны? Лишаются рассудка — кто влюбившись, Кто подчинив сокровищам мечты, Кто глупостями магии прельстившись, Кто возомнив, что звезды с высоты Хватать нетрудно, кто вооружившись Софистикой, а кто свои холсты Малюя; надобно сказать при этом, Что больше прочих не везет поэтам. Астольф решился свой рассудок взять — Конечно, с разрешения святого — И склянку к носу, сняв с нее печать, Поднес, и в нем хозяина былого Не мог состав летучий не признать. С тех пор, когда Турпину верить, снова Премудрым долго оставался галл, Покуда разум вновь не потерял. Потом он склянку, что других полнее И больше, взял, чтоб зравый смысл вернуть Роланду. Оказалась тяжелее Она, чем думал он. В обратный путь Пора: он хочет графу поскорее Несчастному помочь, но заглянуть Апостол предлагает по дороге В таинственный дворец. Его чертоги Полны куделей шелка, шерсти, льна, Которых часть для глаз приятна цветом, Других окраска — чересчур мрачна. Вот первый зал. Старуха в зале этом Обводит нить вокруг веретена; Так на Земле у нас крестьянки летом Над коконами новыми сидят И влажные останки потрошат. Другая успевает еле-еле За первою; обязанность другой — Заранее красивые кудели От некрасивых отделять. «Постой, Я ничего не смыслю в этом деле»,— Сказал Астольф, и отвечал святой: «Узнай, что эти женщины седые, Как должно Паркам, дни прядут людские. Людскому веку по величине Равна кудель, и Смерть с Природой, зная О роковом для человека дне, Блюдут его, отсрочек не давая. Скажу тебе о лучшем волокне — Оно идет на украшенье рая, А худшее для грешников прядут, Что лишь таких заслуживают пут».

МИКЕЛАНДЖЕЛО БУОНАРРОТИ

ДЖОВАННИ, ТОМУ САМОМУ, ЧТО ИЗ ПИСТОЙИ

Я заработал зоб, трудясь, как вол, И смахиваю зобом на породу Ломбардских кошек, пьющих дрянь — не воду, Но это лишь начало в списке зол, Затылок место на хребте нашел, И борода простерта к небосводу, И волей кисти, брызжущей по ходу, Лицо мое — как мозаичный пол. Бока ввалились, будто с голодухи, А задница — противовес спины: Не видя ног, недолго оступиться. От натяжения вот-вот на брюхе Порвется кожа, — что до кривизны, То лишь сирийский лук со мной сравнится. Как тут не покривиться И разуму, когда кругом изъян? Не меток искривленный сарбакан. Джованни, все обман: Я не художник в этом гиблом месте. Спаси меня, прошу тебя по чести.

* * *

Один пылаю в бесконечной мгле, Когда лучи закатные померкнут, И, скорбью — не в пример другим — повергнут, В слезах ропщу, простертый на земле.

* * *

Порою шар, холодный наш приют, Без Фебовых объятий остается, И если чувствам свет не поддается, В народе ночью этот свет зовут. Но вспыхнет факел малый там иль тут — И ночь в смертельном страхе прочь метнется, Настолько призрачна, что в клочья рвется, Едва огнивом в темноте взмахнут. Земля бы никогда не породила Ее одна: земля приемлет тень, Но образуют тень лучи светила. О ночи пишут все, кому не лень, И большинство при этом позабыло, Что даже в светлячке ей мнится день.

* * *

О ночь, не спорю — ты черным-черна, Но ты зовешь к блаженству и покою, И мудрый восхищается тобою, А похвала глупца — исключена. Твоей прохлады нежная волна Дарует сон и, овладев душою, Возносит над безрадостной землею Туда, куда мечта устремлена. О призрак смерти, что любым невзгодам, Врагам сердец и душ, кладет предел, Последнее спасение от муки,— Ты сушишь слезы, и с твоим приходом Мы от насущных отдыхаем дел И ни забот не ведаем, ни скуки.