Европейские поэты Возрождения

Данте Алигьери

* * *

Для мастера не может быть решенья Вне мрамора, где кроется оно, Пока в скульптуру не воплощено Рукой, послушной воле вдохновенья. Так для меня надежды и сомненья — Все, Госпожа, в тебе заключено, И тут уже искусству не дано Оборонить меня от пораженья. Меня убьют не чары красоты, Не холодность твоя сведет в могилу И не судьбы превратной торжество, Но то, что смерть и состраданье ты Несешь в себе, тогда как мне под силу Лишь смерть извлечь из сердца твоего.

* * *

Молчи, прошу, не смей меня будить. О, в этот век преступный и постыдный Не жить, не чувствовать — удел завидный… Отрадно спать, отрадней камнем быть.

* * *

Он зрел картины божьего суда, Он побывал в чистилище и, зная, Дорогу в рай, достиг при жизни рая, Чтоб молвить правду, воротясь сюда. Зачем, зачем горит его звезда И над моим гнездом, не угасая, Когда на свете нет такого края, Где злее бы к нему была вражда? О Данте речь. Его могучей лире Неблагодарный не внимал народ: Издревле слава недостойных — шире. Когда

б достиг я Дантовых высот, И я бы счастью в этом злобном мире Его печальный предпочел исход.

* * *

Не правда ли — примерам нет конца Тому, как образ, в камне воплощенный, Пленяет взор потомка восхищенный И замыслом, и почерком резца? Творенье может пережить творца: Творец уйдет, природой побежденный, Однако образ, им запечатленный, Веками будет согревать сердца. И я портретом в камне или в цвете, Которым, к счастью, годы не опасны, Наш век могу продлить, любовь моя,— Пускай за гранью будущих столетий Увидят все, как были вы прекрасны, Как рядом с вами был ничтожен я.

* * *

Я побежден. К концу подходит путь. Ужель, Амур, себя, совсем седого И после стольких ран едва живого, Я вновь тебе позволю обмануть? Ты пламень разжигал, чтоб вновь задуть, Ты снова убивал меня и снова. Не я стенаю: тень меня былого Слезами скорби омывает грудь. Я говорю с тобой о наболевшем, Для страшных стрел твоих неуязвим. Зачем же целить в пустоту из лука? Что древоточцу в дереве истлевшем? И не позор ли гнаться за таким, Кому ходить — не то что бегать — мука?

ТЕОФИЛО ФОЛЕНГО

ИЗ ПОЭМЫ «БАЛЬДУС»

Квази во всех городах эст один обычай антиквус: Друг контра друга идут легионес мальчишек и бьются Камнибус; а из-за них интер взрослых случаются свары. Я не видебам еще, чтобы столько сшибал желудорум С дуба мужик, лаборандо шестом иль увесистой палкой, Ежели даре он хочет свиньям прожорливым корму, Сколько видере я мог камней, кум свисто летящих, Квандо баталиам вдруг затеют мальчишки, эт застит Светум дневной не туча камней, но истошные крики, И Стефанус сильней эт сильней бушует темнестой. Бальдус, как дикси уж я, в тех схватках частиссиме дрался; Семпер анте других сорванцов ин битвам летит он, Крутит суам пращам эт мечет круглые камни. Солюс такую порой он подымет пылищу, что пебо Застит илла, а он, тесня врагов-инимикос, Их, словно фульмен, разит и орет «давай!» во всю глотку, Воплибус в души друзей возвращая доблесть-виртутем. Часто ломали ему черепушкам, как омнибус храбрым Военачальникам, но не могли принудить монстраре Зад свой врагу: чуть завидит он кровь — плюс силы прибудет, Так, если перец толочь подольше — магис он пахнет, Выше деревья растут, если их подрезать дилигептер. Лучше суб груда камней согласен с витой расстаться Бальдус, чем наутек пуститься и праздновать трусо. Только воротится в дом героус, кровью покрытый, Максимус вмиг учиняет грабеж он в курятнике, ибо Яйца потребны ему черепушкам лечить и утробам: Раны он клеит белком, набивает брюхум желтками. Мать ему в горе твердит (ведь пуглив амор материнский): «Сын мой, ми нате, зачем синяки ты и ссадины копишь? Богом тебя заклинаю, оставь, ноли тангере камни, Битвы покинь: ведь и так на диаболум рожей похож ты». Бальдус инквит в ответ: «Вы хотите, чтоб трусом прослыл я, Шлюхи отродьем, ослом, мужиком кухонным, ублюдком? Кредис, что я соглашусь повсеместную славам утратить? Есть ли бесчестье хужей? И вам, о матэр, неужто Дела и вовсе нет до гонорем нашего дома? Воло похвастаться вам, но не тем, что такой молодчина Я, а тем, что могу кум всемибус съесть потрохами Тех, кто ублюдком меня назовет эт вас дицет шлюхой! Разве родитель мой Берт — рогоносцис? За честь его цептум И даже двести раз готов я с витой расстаться! Матэр, что толку реветь? Уступите, цедите сыну! Цедите камни швырять, подстрекандо к сраженью, дозвольте, Чтобы, возросши, носил я арма с доблестью вящей. Сурсум тормашками все летят, кого ухвачу я За волоса: не поможет им йам ни уменье, ни сила. Звант меня паладином одни, гигантом другие, Ибо мекум никто не сравнится ин битвис искусством. Всех впереди, я от градис камней увернуться умею, Санус я, здрав, невредим, молодец экс омнибус лучший, Люди найдутся всегда, что, видендо, как я снаряжаюсь, Все приготовят для нас, что потребпо ин потасовкам, Время ль сбираться на бой иль вести без фине сраженья Те, что удачи несут и летиции много поболе, Нежели козы, которых пасу, или вестрэ гусыни». Так элоквентер он мать увещал, она же, внимандо, Горькие слезы лила и дульце ему улыбалась.

ФРАНЧЕСКО БЕРНИ

НА БОЛЕЗНЬ ПАПЫ КЛИМЕНТА В 1529 ГОДУ

Поесть — у папы нет иного дела, Поспать — у папы нет иной заботы: Возможно дать такие лишь отчеты Любому, кто о папе спросит, смело. Хороший взгляд, хороший вид и тело, Язык хорош и качество мокроты. Нет, с жизнью он порвать не хочет счеты,— Но рать врачей сжить папу захотела. И в самом деле, честь их пострадает, Коль он живым уйдет от их атаки, Раз сказано: конец, он умирает. И страшные выдумывают враки: Что в два часа припадок с ним бывает, — Сегодня нет, а завтра будет паки. От них подохнут и собаки, Не то что папа. В общем же похоже, Что как-никак его прихлопнут все же.

КАПИТОЛО ПЕРВОЕ О ЧУМЕ

Маэстро Пьеро Вуффэ, повару

Смешно, маэстро Пьеро, удивляться Тому, что в нашем споре в прошлый раз В подробности не стал я углубляться, Когда с тобой за ужином у нас Возник вопрос — какое время года Милей других. Ты все поймешь сейчасз Решить с налету спор такого рода Нельзя, — он вроде тех особых блюд, Что требуют особого подхода. Поэты преимущественно чтут Цветенья пору, дружно извлекая На свет овна, когда ее поют, И муравою землю украшая, И согревая ласкою лучей, И всем любить и зачинать вменяя; В стихах монахи из монастырей Не по двое, не по трое на сходки Спешат, но братией почти что всей; Осел томится по своей красотке И, увидав ее, ревмя ревет,— Зачем поэтам новые находки! Другие лето хвалят в свой черед, Когда, почти без риска ошибиться, Мы говорим, что сытый будет год: Уже на ток стекается пшеница, Плоды на ветках копят сладкий сок И потемневший виноград лоснится,— Нельзя сказать, что в этом малый прок; Темнеет поздно, словно о постели Зазорно вспоминать в привычный

срок, И долгим днем доволен, кто при деле, А у кого ни мыслей нет, ни дел, Жует весь день, чтобы не жить без цели, Или за карты засветло засел: В стаканах полных серебрятся льдинки, Покуда воздух влагу не согрел. Иные говорят, что вид начинки Разрозненной не так ласкает взгляд, Как теста вид с начинкой в серединке: Пора, когда напитком виноград Становится и просится из бочки, От прежних отличается стократ, Как от мазка — картина и от почки — Созревший плод. Надеюсь, что поймет Мой друг сии запутанные строчки. Ботве они предпочитают плод; Любуясь птичкой в небе накануне, Мечтают птичку вынуть из тенет; Печалятся об октябре в июне, Май на сентябрь готовы променять, И спорить с ними — значит спорить втуне. Есть люди, для которых благодать — Зима, поскольку нет зимой жарищи И лежа можно время коротать; Любая живность в эту пору чище, Свиней не исключая: кто не глуп, В морозы не боится жирной пищи; В Ломбардии приходит время шуб, И в шляпе с перьями — любой прохожий, И вспыхнувший Георгий взору люб. Зимою день короткий — ну и что же! А ночь зачем? Не спи до трех часов, До четырех утра и даже позже. Печется в эту пору пирогов С начинкой овощной гораздо боле, Чем сыщется в Неаполе подков. Любое время славить в нашей воле, У каждого — приверженцы не зря, Да что там говорить, не ясно, что ли! Ты в этом убедишься сам, творя Молитву и душистое жаркое (Быку спасибо из календаря!). Занятье не такое, так другое В любое время года нам дано: Кто сочиняет, как и ты, съестное, Кто птицу бьет, кто делает вино; Обычный день и праздник — все толково В календаре твоем отражено. Пожалуй, все для вывода готово, Так вот пойми, дружище, что в году Нет времени прекраснее чумного. Не заподозри, будто я в бреду Или треща под стать пичужке глупой Невнятную несу белиберду. Дабы тебе я не казался ступой С водой, изволь дослушать до конца И все рукою, как Фома, пощупай. И время Девы, и пора Стрельца В сравнении с чумными временами Не стоят выеденного яйца. Не стану говорить обиняками, Продолжу, ты ж терпение имей Раскинуть, выслушав меня, мозгами. Чума — поклон за это низкий ей! — Сначала на злодеев наступает (На Всех Святых так потрошат гусей) И правильно, конечно, поступает: Во всех церквах невиданный простор И на ноги никто не наступает. Спокойно в долг до самых ближних пор У всех подряд бери напропалую,— Едва ль побеспокоит кредитор, А явится — на боль на головную Пожалуйся, и страх возьмет свое, И сумму он простит тебе любую. Из дома выйдешь — царское житье: Всяк уступить спешит тебе дорогу, Тем паче если на тебе рванье. Подвластен одному себе и богу, Людишек непонятных посреди Смеешься ты, внушая им тревогу. Как хочешь, так себя ты и веди, Чем хочешь, развлекай себя на славу, Угодно — хоть на голове ходи. И мясо можно выбирать по нраву, И старую говядину не жрать, Забыв, что прежде ел сию отраву. И можно жить — и сил не надрывать. Я верный раб чумы, что тут плохого! Себя я не любитель утруждать. Ни облачка на небе грозового, И сладко заполнять досугом дни От одного застолья до другого. Коль скоро есть среди твоей родни Какой-нибудь богатый старикашка, Ему о завещанье намекни И скромно жди, пока помрет бедняжка; Плевать, что кто-то станет говорить, Что против бога согрешил ты тяжко. Природа знай показывает прыть! Повсюду школы на замок закрыты,— Все лучше, чем без устали зубрить. Запреты бесконечные забыты, Блаженнейшее время настает,— Неволею мы все по горло сыты. Как в масле сыр, катается народ: На что глаза ни упадут людские, Все каждый беспрепятственно берет. К тому ж за столько времени впервые О боге вспоминает человек, И что ни город — на стенах святые. Воистину, пора молочных рек, Такое впечатленье, что природа Свой золотой переживает век. Как видишь, в споре главное — метода… Однако тему исчерпали мы. Подумай же: какое время года Прекрасней всех? Ты прав — пора чумы.

ДЖОВАННИ ДЕЛЛА КАЗА

* * *

Тревога, страха нашего мерило, Который столь непросто отмести, Ты лед несешь для охлажденья пыла, Стремясь разлад в союз любви внести; Ты горечью своею мне претила, Оставь меня, забудь ко мне пути, Вернись в Аид, где без того уныло, И хоть навечно корни там пусти. Не отдыхая днем, не спя ночами, Там утоляй неутолимый глад Немнимыми и мнимыми страстями. Ступай. Зачем, разлив по венам яд, Страшней, чем прежде, с новыми тенями Ты, ревность, возвращаешься назад?

* * *

Красавец в клетке, пилигрим зеленый, В заморский этот завезенный край, Прислушивайся к звукам, постигай Из уст мадонны наш язык мудреный. Но берегись, уроком поглощенный, Ее очей горящих, попугай, Не то, как я, погибнешь невзначай, Затем что жара ни ручей студеный, Ни ливень не погасят, ни зима, Тогда как ей, холодной, все едино — Сгоришь ли ты иль не сгоришь дотла. Так набирайся поскорей ума, Чтоб ей сказать: «Безжалостных, Квирина, Не жаловала никогда хвала».

* * *

О Сон, дитя покойной, и туманной, И влажной ночи, о забвенье зла Для тех, кого природа обрекла Тревоге и печали постоянной,— Опомниться от боли несказанной Дай наконец, что сердце извела, Приди и, черные свои крыла Расправя, неги дай вкусить желанной. Где тишина? Ведь свет уже потух. Где легкий рой пугливых сновидений? Ты снова, Сон, к моим призывам глух. Напрасно о твоей мечтаю сени. Под головою камни, а не пух. О, эти ночи, полные мучений!