Европейские поэты Возрождения

Данте Алигьери

* * *

Дворец, где жен высокородных лица Сияли счастьем, царственный колосс, Ты стольким радости любви принес, Но эта перевернута страница. Сегодня ты — жестокая темница, Обитель страха, пыток и угроз, Вместилище теней и вечных слез, Где равносильно смерти очутиться. Другие времена — и ты другой, Нам одинаково не повезло,— Недаром были мы с тобой похожи. Надежды все утратив до одной, Я, хоть и поздно, убедился тоже, Что наслажденья — хрупкое стекло.

* * *

Седые Альпы — зыбкая преграда — Остались позади, и ожил я; Ты предо мной, Италия моя, Для счастья больше ничего не надо. Какой была мучительной отрада, Чужим красотам противостоя, Не забывать для них твои края, Не ведают твои слепые чада. Блажен, кто небольшой земли клочок Имеет здесь, и кров над головою, И пропитанье, и воды глоток! Я не стремился некогда к покою И плачу ныне, что, увы! не смог Проститься раньше с юной суетою.

ТОРКВАТО ТАССО

АМИНТА

Отрывок

Дафна.

Ужель ты станешь, Сильвия, И впредь себя в твои младые годы Лишать волшебных радостей Венеры? И слова «мама» так и не услышишь И не увидишь, как играют дети Вокруг тебя? Послушайся совета, Оставь, оставь упрямство, Одумайся, глупышка.

Сильвия.

Другие пусть в любви отраду ищут, Когда в любви найти ее возможно, А я довольна жизнью; лук и стрелы — Моя забава, бег за быстрым зверем И наконец решительная схватка — И он сражен. Покуда звери в зарослях И стрелы не перевелись в колчане, В забавах я не знаю недостатка.

Дафна.

Воистину нелепые забавы, И если ты довольна этой жизнью, То потому, что ты другой не знаешь. Так представлялись первобытным людям Во времена младенчества

вселенной Питьем чудесным и чудесной пищей Вода и желуди, теперь же это — Питье и пропитание животных, А люди хлеб и виноград узнали. Быть может, если б ты хоть раз вкусила И тысячную часть отрад сердечных, Которых не узнать, любви не зная,

Джорджо Гизи (1520–1582). Венера и Адонис. Резец

Ты б молвила, вздыхая: «Напрасно тратит время, Кто не живет любовью. О, месяцы и годы, Как много одиноких Ночей и дней без друга Я провела впустую, Что посвятить обычаю могла бы, Который большей сладостью известен!» Оставь, оставь упрямство, Одумайся, глупышка: Спохватишься потом — да будет поздно.

Сильвия.

Как только я произнесу, вздыхая, Твои слова — красивые, не спорю,— К своим истокам возвратятся реки, Трусливый заяц за борзой припустит, А овцы — за волками, и медведи Полюбят море, а дельфины — горы.

Дафна.

Я знаю, до чего упряма юность: И я была такой, судьбой похожа И ликом на тебя, — светловолосой, Как ты, была и с алыми губами, И на ланитах пухлых цвел румянец, С такой же сочетаясь белизною. Мне было в радость (радости у глупых Свои) одно: натягивать тенета, На ветки клей намазывать, о камень Точить копье, отыскивать по следу Зверей; когда же на себе случалось Мне взгляд подчас почувствовать влюбленный. Дикарка, я глаза склоняла долу, Полна стыда и гнева; счастье мнилось Несчастьем мне, и нравиться другому Не нравилось, как будто это было Моей виною и моим позором — Внушать любовь и возбуждать желанья. Но время шло. Чего любовник верный Со временем от милой не добьется Повиновеньем, вздохами, мольбами? Да, я сдалась, — оружьем победитель Избрал недаром слезы, и смиренье, И скорбный вид, и просьбы о пощаде. Открыла тень одной короткой ночи Мне то, что долгий свет тысячедневный Открыть не властен был бы и поныне. Я прокляла тогда свою наивность И слепоту и молвила, вздыхая: «Вот лук мой, Кинтия, — с меня довольно И стрел твоих, и твоего устава». Хочу я верить, что и твой Аминта В один прекрасный день преодолеет Твое упрямство дикое и сердце Железное твое смягчит. Быть может, Он не пригож? Или тебя не любит? Или другим не люб? Или, отвержен Тобою, бросился другой в объятья? Он Сильвии, быть может, не достоин? Достоин: если ты — дитя Кидиппы И внучка бога этой славной речки, То он Сильвано сын, который сыном Был божеству стада пасущих — Пану. Когда ты смотришь в зеркало речное, Тебе не уступает Амариллис Ничуть в красе, но он пренебрегает Приманками ее, предпочитая Страдать из-за тебя. Ты, видно, хочешь (Да не исполнится твое желанье!), Чтоб он другой, отчаявшись, прельстился, Которая его прельстить бы рада. Какими бы глазами посмотрела Ты на него тогда? На то, как счастлив С другою он и над тобой смеется?

Сильвия.

Пусть поступает со своей любовью Аминта, как захочет. Чьим угодно Пусть будет он — моим бы только не был! Я не хочу, и он моим не будет, А стань моим, его бы я не стала.

Дафна.

Чем объяснить вражду?

Сильвия.

Его любовью.

Дафна.

Любовь добра, а дочь ее жестока? Но от ягнят когда рождались кротких Тигрицы? Или от вороны — лебедь? Ты говоришь неправду.

Сильвия.

Я любила Его, покуда он желал того же, Чего и я. Теперь другое дело.

Дафна.

Ты зла себе желала. Он желает Тебе добра, как и себе.

Сильвия.

Довольно Об этом, Дафна.

Дафна.

Ну и воспитанье! Нет и в помине уваженья к старшим. Одно скажи: когда б другой влюбился В тебя, с другим бы ты была другою?

Сильвия.

Другою никому меня не сделать Из оскорбителей, в которых видишь Влюбленных ты, а я — врагов заклятых.

Дафна.

Выходит, овны овцам Враги? Какая глупость! Быки враги коровам? Выходит, голубице Заклятый ворог голубь? Выходит, ты расцветом Вражды весну считаешь, Блаженнейшую пору, Которая с улыбкой Зовет к любви и счастью Природу и животных, Мужей и жен? Ужели ты не видишь, Как все лживое нынче Любовью дышит новой, Любовью, полной трепетной отрады? Не видишь? Полюбуйся На голубя, что, сладостно воркуя, Целуется с подругой. А соловей? Послушай, Как он поет на ветке: «Люблю, люблю». Узнай, когда не знаешь, Что змеи нынче поспешают к милым, Простясь на время с ядом; Тигрица с тигром рядом, И гордый лев влюблен. Лишь ты, дикарка, Чья дикость превосходит Звериную, любви бежишь упорно. Да что там твари — тигры, львы и змеи, Когда растения и те умеют Любить. Смотри, с какой самозабвенной Доверчивостью обнимают лозы Своих мужей любимых; сосны сохнут По соснам, плачет ивушка по иве, Бук любит бук, и ясень любит ясень, А пиния по гшнии вздыхает. И этот дуб корявый И неприступный с виду,— Он тоже знает силу Любовного огня; и ты могла бы Его услышать вздохи, если б сердце Твое любить умело. Или хуже Ты хочешь быть растений, Не зная наслаждений? Оставь, оставь упрямство, Одумайся, глупышка.

Сильвия.

Поверь: как только вздохи Услышу я растений, Я погружусь в пучину наслаждений.

ОСВОБОЖДЕННЫЙ ИЕРУСАЛИМ

Отрывок

Тут Аладин из Золотых ворот Выходит, ратным окруженный строем, В надежде, если счастье снизойдет, Успеть на помощь славным двум героям. Султан с налету на француза жмет, Тесня его, потом отходит с боем, Ворота запирает за собой. Но где Клоринда? Нет ее одной. Как раз когда ворота затворяли, Ее в толпе ударил Аримон. Она — за ним, от города все дале, Пылая местью. Паладин сражен. А что Аргант? Заметить мог едва ли Исчезновение Клоринды он: Забрали ночь и ратников громада У сердца — память, остроту — у взгляда. Покончив с незадачливым бойцом И успокоив кровью жажду мщенья, Она пришла в себя: враги кругом, И неоткуда больше ждать спасенья. Однако, убедившись, что ни в ком Она не вызывает подозренья, Воительница храбрая нашлась, Одним из паладинов притворясь. Потом, как волк, который схорониться В лесу спешит и заметает след, Она хотела тайно отделиться От христиан, пока порядка нет В рядах врагов и не зажглась денница, Но тут ее разоблачил Таикред: Он Аримона видел смерть воочью И за Клориндой ехал, скрытый ночью. Танкред не даст убийце ускользнуть, Уверен, что принудит мужа к бою. Она к другим воротам держит путь, Священной осененная горою, Но склон не успевает обогнуть, Оружья звон услыша за спиною, И в ночь кричит: «Ты с чем спешишь, гонец?» В ответ: «С мечом. Теперь тебе конец». «Ты ищешь смерти, — дева молвит смело,— И ты ее получишь от меня». Затем что с пешим всаднику не дело Сражаться, паладин сошел с коня. Мечи скрестились, битва закипела, Сверкают взоры, полные огня. Враги сошлись, напоминая оба Быков, которых ослепила злоба. Достойны ярких солнечных лучей И зрителя отвага их и сила. О ночь, напрасно ты в груди своей Сражающихся воинов сокрыла! Позволь поведать для грядущих дней Подробно обо всем, что дальше было. Да увенчает вечной славой их, Из мрака вырвав, мой правдивый стих. Обоим опасенья незнакомы И хитрости. Идет открытый бой. Забыты в гневе ложные приемы, Искусство отступило перед тьмой. Оружие звенит, трещат шеломы, И след нога не покидает свой; Нога недвижна, только руки ходят, И без ошибки цель мечи находят. Оплошности, рождая жгучий стыд, Подогревают ненависть слепую, И каждый покарать врага спешит, Минуту приближая роковую. За кем удар, который все решит? Противники стоят почти вплотную И в ход уже пускают сгоряча И шлем, и щит, и рукоять меча. Трикраты дева паладином сжата В объятиях и трижды узы рвет — Железные объятья супостата, Но не любовника. И вновь черед Доходит до остывшего булата, И новая струится кровь. Но вот Они, измученные долгой схваткой, Расходятся для передышки краткой. Поодаль на мечи облокотясъ, Стоят они и смотрят друг на друга. Уже денница в небе занялась, И первым светом полнится округа, И замечает паладин, гордясь, Что больше вражья, чем его, кольчуга Обагрена. Безумцы! Каждый раз Чуть повезет — и все ликует в нас. Какое ждет тебя, несчастный, горе, Не знаешь ты. Тебя повергнет в дрожь Триумф желанный, и (коль скоро в споре Жестоком смерти сам не обретешь) Ты в покаянье слез горючих море За кровь, тобой пролитую, прольешь. Но вот окрепла, отдохнув, десница. Танкред к врагу дерзает обратитьсяз «Молчанью наша честная борьба, Увы, обречена, и я расстроен. Зачем лишила зрителей Судьба Наш подвиг ратный, что хвалы достоин? Скажи, молю тебя (когда мольба Уместна в битве), кто ты, храбрый воин. Я вправе знать заранее, кому Обязан смертью, если смерть приму». Она в ответ: «Я тайны не открою, Привычке для тебя не изменю. Кто б ни был я, — один перед тобою Из тех, что башню предали огню». Танкред взбешен: «Меня торопит к бою Услышанное. Я тебя казню, Предерзкий варвар, за твое признанье И в равной мере за твое молчанье». И снова гневом полнятся сердца Усталые. О, яростная схватка, Где силы на исходе у бойца, Что лишь в одном

не знает недостатка — В решимости сражаться до конца! Кто победит, по-прежнему загадка. Давно бы оба испустили дух, Когда бы пламень гнева в них потух. Эгейской наподобие стихии, Которая, когда стихает Нот Иль Аквилон, подолгу штормовые Еще валы вздымает и ревет,— В сраженье силы истощив былые, Без коих быстрый меч уже не тот, Враги, начальным движимые жаром, Удар обрушивают за ударом. Но близится к минуте роковой Смертельный спор. Клоринда проиграла: Несчастной в грудь он меч вонзает свой, Чтоб кровью напоить стальное жало,— И ткань покрова с ниткой золотой, Что под кольчугой перси облекала, Алеет, жаркий впитывая ток. Конец. Земля уходит из-под ног. Нет прибегать к оружью больше следу, Клоринда упадает, вся в крови, И с просьбой обращается к Танкреду, Шепча слова последние свои. В них чувство, одержавшее победу, В них дух надежды, веры и любви; Пускай была Клоринда мусульманкой, Она уйдет из жизни христианкой. «Тебя прощаю, друг… и ты прости, Не телу, нет, — не знает страха тело. За душу помолись и окрести Меня. Ты совершишь благое дело». Она мольбой, невнятною почти, Растрогать сердце витязя сумела, И, гнев забыв и тысячи угроз, Он плакать хочет и не прячет слез. Неподалеку брал ручей начало, Пробив журчащей струйкой горный скат. Наполнив шлем, Танкреду предстояло Угодный богу совершить обряд. Он, над врагом склонясь, его забрало Приподнимает. О, виденье! Взгляд Узнал ее, и задрожали руки. Танкред молчит, сердечной полон муки. Нет, он не умер, он остался жив, Он — на свою беду — собой владеет, Надеясь, что, водою окропив, Сраженную мечом спасти сумеет. Когда над ней, колена преклонив, Слова обряда шепчет он, светлеет Ее чело, и словно говорит Она: «Душе на небо путь открыт». Лицо покрыла бледность гробовая, Сродни фиалкам посреди лилей, И кажется, что небо, сострадая, И солнце наклоняются над ней. Но вот она к Танкреду, умирая, Залогом мира длань взамен речей Подъемлет и в неловкой этой позе, Как будто бы уснув, почиет в бозе. Танкред не сможет никогда понять, Как мог собою он владеть дотоле. Недолго силы сердцу растерять, Державшиеся в нем усильем воли. На чувствах, на челе его — печать Смертельная от нестерпимой боли. В нем все напоминает мертвеца: Безмолвие, недвижность, цвет лица. Его душа бы следом устремилась За благородною ее душой, Что в небеса на крыльях возносилась, Когда б отряду франков за водой Или еще зачем-то не случилось Направиться сюда. Они с собой Увозят в стан Клоринду и Танкреда, Поверженного в прах своей победой. По снаряженью вождь издалека Узнал Танкреда и через мгновенье, Приблизившись, — о, жребия рука! — Увидел деву. Он в недоуменье. Другой бы приказал наверняка Волкам ее оставить на съеденье, А он нести, хотя неверной мнит, В шатер к Танкреду и ее велит. Несущие считают, и напрасно, Что паладина жизнь оборвалась. И вдруг он застонал, и стало ясно, Что не убит, а только ранен князь, Тогда как неподвижно и безгласно Второе тело. Вот, не торопясь, В шатер просторный вносят их обоих, Но с тем, чтоб в разных поместить покоях. Хлопочут люди верные вокруг, И не проходят втуне их старанья. Уж рыцарь смутно слышит речи слуг И рук целящих видит очертанья. Однако то, что ожил он, не вдруг Доходит до туманного сознанья. Но наконец он свой походный дом И слуг узнал и говорит с трудом; «Я жив? Дышу? И созерцают очи Спокойно этот ненавистный день, Что преступление минувшей ночи Явил, рассеяв роковую тень? И ты, рука, ты не имеешь мочи, Тебе, трусливой, шевельнуться лень, Затем чтобы казнить меня, злодея,— Тебе, сразившей стольких, не жалея? Возьми оружье, дабы в грудь вонзить И это сердце изрубить на части. Ужели ты, привыкшая разить, Не хочешь мне помочь в моем несчастье Из жалости? Итак, я должен жить Примером душу погубившей страсти, Любви жестокой горестный пример, Бесчестия достойный изувер. Я должен жить, и где бы ни носило Меня, страданий мне не превозмочь. И день и ночь — мне будет все немило: В моей ошибке виновата ночь, А солнце мне на все глаза открыло; И от себя я буду мчаться прочь, Себя возненавидя бесконечно, И сам к себе прикован буду вечно. Но где останки милые лежат? Кто мог предать несчастную могиле? Едва ли то, что пощадил булат, Прожорливые звери пощадили. Какою благородной пищей глад Безжалостные твари утолили! Сначала я, и после хищный зверь!.. Где, милый прах, искать тебя теперь? Я верю, что тебя найти сумею,— Сам по себе не можешь ты пропасть. Но если хищных тварей не успею Опередить, пускай любимой часть Меня постигнет. Пусть вослед за нею Меня живьем поглотит та же пасть И станет мне могилою утроба: Отдельного я не желаю проба». Так молвит он и узнает в ответ, Что здесь останки бренные. Ужели! В потухшем взгляде вспыхивает свет, Как будто тучи в небе поредели При вспышке молнии. С трудом Танкред Подъемлет члены вялые с постели И, на увечный припадая бок, Влачится к той, кого мечу обрек. Когда ее увидел он на ложе, Увидел рану страшную в груди И бледный лик, на сумерки похожий, Танкред едва не рухнул посреди Походного жилья. Но для чего же Тогда друзья стояли позади? «О милые черты, — воскликнул витязь,— Что, смерть украсив, смерти не боитесь! О милая рука, что мира в знак И дружества к убийце простиралась! Какими видит вас недавний враг? Холодный прах, тобою лишь осталось Мне напоследок любоваться. Как? Над ней моя десница надругалась, А ты дерзаешь, беспощадный взор, Убитую разглядывать в упор? И горькими не полнишься слезами? Так пусть же кровь пример покажет им, Пускай прольется!» С этими словами Несчастный, жаждой смерти одержим, Повязки рвет дрожащими руками, И током кровь из ран бежит густым, И рыцарь чувств лишается от боли — И только тем спасен помимо воли. Его кладут в постель и не дают Измученной душе покинуть тело. О горе князя в несколько минут Молва огромный лагерь облетела. И вот уже Готфрид печальный тут, Друзья в палатку входят то и дело. Кто умоляет, кто бранит его,— Не помогает князю ничего. Мучительны для сердца наставленья И ласковые доводы друзей. Не так ли рана от прикосновенья Смертельная болит еще сильней? Но тут, как пастырь, облегчить мученья Стремящийся больной овце своей, Отшельник Петр берется за Танкреда, Как бы его не прерывая бреда: «Танкред, себя ты не узнаешь сам. Ты оглушен, но кто тому виною! Ты слеп, Танкред, но что твоим глазам Прозреть мешает! Знай — своей бедою Всецело ты обязан Небесам. Ты их не видишь? Голос над собою Не слышишь грозный, что тебе идти И впредь велит по прежнему пути? На путь, достойный рыцаря Христова, Вернуться призывает он тебя, На путь, которым (для пути другого) Ты пренебрег, неверную любя. За это справедливо и сурово Уже наказан ты. Приди в себя: В твоих руках твое спасенье ныне. Ужели ты не примешь благостыни? Не принимаешь? Небу супротив Идти дерзаешь, о слепец беспечный? Куда спешишь ты, обо всем забыв На свете, кроме скорби бесконечной? Не видишь ты — перед тобой обрыв? Одумайся на грани бездны вечной! Ты гибели двойной не избежишь, Коль скоро скорбь свою не победишь». Отшельник смолк, и страх перед могилой В Танкреде жажду смерти заглушил; Слова Петра явились тою силой, Что придала больному сердцу сил, Однако не настолько, чтоб о милой Тотчас язык его стенать забыл, Которая его печальной речи Внимает, может статься, издалече. До сумерек и до рассвета к ней Вотще взывает рыцарь исступленный; Так сиротливый плачет соловей, Вернувшись в дом, злодеем разоренный, И песней безутешною своей, Скорбя о чадах, полнит лес зеленый. Но наконец-то паладин, стеня, Смежает очи с возвращеньем дня. И вот, еще прекрасней, чем живая, Она ему является во сне, Небесная и вместе с тем земная, И паладину молвит в тишине, Заботливой рукою осушая Ему глаза: «Ты плачешь обо мне? Смотри, как я блаженна, как прекрасна. Мой друг, ты убиваешься напрасно. Такою мне, когда б не ты, не стать. Ты у Клоринды отнял ненароком Земную жизнь, зато меня предстать Достойной сделал перед божьим оком, Бессмертным небожителям под стать. Я не забуду о тебе, далеком, Здесь, где при Солнце вечном сможешь впредь Ты красоту Клоринды лицезреть. На Небо путь в порыве скорби бренной Не закрывай себе в недобрый час. Тебя люблю я, как душе блаженной Любить возможно одного из вас». И вспыхнул пламень — знак любви священной Во взоре Небом озаренных глаз, И, принеся Танкреду утешенье, В свое сиянье кануло виденье. Танкреда к жизни возвращает сон, И, пробудившись, он готов лечиться. Похоронить останки просит он Любезные. Пускай скромна гробница И скульптора (таков войны закон) Ее украсить не могла десница, Но, сколько позволяли времена, Надгробья форма камню придана. Над головами факелы горели, За гробом скорбный двигался поток. Нагое древо рядом приглядели И меч на нем повесили — залог Военных почестей. Едва с постели Назавтра паладин подняться смог, Щемящего благоговепья полон, Один к могиле дорогой пришел он. Явясь туда, где дух его живой По воле Неба взаперти томился, Танкред, недвижный, хладный и немой, В надгробье взором безутешным впился. Но, наконец исторгнув: «Боже мой!», Горючими слезами он залился. «О милый камень, под которым днесь — Мой пыл священный, а рыданья — здесь! Неправда, ты не смерти пребыванье,— Приют останков, для меня живых. Я чувствую горячее дыханье Любви, которой пламень ие затих. Прошу тебя, прими мои лобзанья, И вздохи, и потоки слез моих И передай — мне это не под силу — Обретшей в глубине твоей могилу. К ее останкам обратившись, взор Ее души, по-новому прекрасной, Едва ль осудит нас за уговор — Плод состраданья и любови страстной. Клоринда смерть свою не мне в укор, Надеюсь, но руке моей злосчастной Вменяет: ей не безразличен тот, Кто жил, любя, и кто, любя, умрет. О смерти день желанный! Но намного Желаннее счастливый день, когда, Стоящий подле скорбного чертога, Сойду на веки вечные туда. Душе к душе откроется дорога, И с прахом прах сольется навсегда. Исполнится, о чем я грезил прежде,— Какое счастье пребывать в надежде!»