Эвтаназия
Шрифт:
– Нет.
– Посмотри на себя в зеркало. О том, что Середа – мой отец, известно лишь его литературным агентам. Их я беру на себя. Отныне Середа – это ты. А этого файла тебе на всю оставшуюся жизнь хватит.
– Но… – выдавил я из себя.
– Удивлен?
– Еще бы… Как-то мне все это…
– Я предлагаю тебе место на литературном троне, – сказала она. – А ты как будто еще и нос воротишь.
– Ну а как же я сам… – промямлил я.
– Что, сам?
– Мне самому хотелось попробовать…
– Послушай, – сказала Момина, – ты был подражателем. Верно? Не лишенным способностей, разумеется, но все же подражателем. А теперь тебе предлагают стать продолжателем. Не улавливаешь разницы? Неужели действительно не улавливаешь?
– Но я надеялся, что когда-нибудь сам смогу написать что-нибудь стоящее.
– Конечно сможешь, – сказала она. – Только под именем Середа. Ведь сюжетов отец заранее не придумывал, это предстоит сделать тебе.
– Даже не знаю, – проговорил я.
Она смягчилась:
– Конечно, все это слишком неожиданно. Но в нашей жизни случаются моменты, когда нужно принимать серьезные решения.
– Даже не знаю…
Неожиданно я расхохотался. Она тоже улыбнулась и вопросительно взглянула на меня.
– Представь себе, что у нас родится дочь, и, когда я умру, она выйдет замуж за малоизвестного писателя, который в свою очередь станет Виктором Середой. А позже внучка и т.д. Имя писателя Середы будет передаваться по наследству словно дворянский титул.
– Неплохая идея, – сказала Момина. – Так ты согласен?
Я почувствовал, как смокинг с бабочкой намертво впиваются в мое тело. Никогда уж, видно, мне из этих пут не вырваться, никогда.
– А что мне остается? Видимо, так уж у меня на роду написано…
Заключив союз навеки, мы принялись танцевать и дурачиться. Она включила моих любимых „Битлз". В ее фонотеке нашлось и кое что из „Чикаго". Потом мы еще немного поболтали на эти идиотские литературные темы. Должен же я был ей чем-то угодить в такой вечер. Она сказала, что литература постепенно обзавелась собственными именами. К примеру, с фамилиями Алтунин или Выжеватов могут быть только литературные герои, но никак не живые люди.
– А что же делать настоящим Алтуниным и Выжеватовым? – поинтересовался я.
– Смириться с тем, что они – литературные персонажи.
Она даже не подозревала, насколько была близка к истине. Я оседлал своего любимого конька и сказал ей, что в сущности все мы – литературные персонажи.
А чуть позже она перевела разговор на Сэлинджера. Мол, считается, что в Америке писательским трудом на жизнь не заработать. А Сэлинджер столько купонов состриг со своей „Над пропастью во ржи", что сумел по-даосски уединиться в собственном доме, словно в монастыре, в компании с женой и с „Дао де дзин". Впрочем, этот наш дом, по ее предположению, ничем не уступает сэлинджеровскому. Она снова по крученной лестнице повела меня наверх – еще раз показать мне мой будущий кабинет. Он был просторным и уютным. Люстра, книжные полки, письменный стол, столик для компьютера. Посреди комнаты на ковре – кресло-качалка.
Без какого либо перехода она заявила, что „король, дама и валет" всегда побеждают „тройку, семерку и туза".
– Смотря какие правила, – возразил я.
И мы придумали специальный „литературный покер", в котором один из играющих располагал колодой из троек, семерок и тузов, а другой – соответственно из королей, дам и вольтов.
Игра получилась весьма увлекательной и шла с переменным успехом. Потом мы полежали вместе в ванной, как истинные супруги Середа.
Вечерний половой акт по буйству не уступал утреннему, потом она по своему обыкновению быстро уснула, а на меня навалились тягостные думы.
Честно говоря, я был вовсе не в восторге от того, что произошло. Когда я работал над „Предвкушением Америки", мне казалось, что это – хороший трамплин для моего собственного взлета. Что если мне удастся благополучно справиться с этим, у меня наконец-то появится шанс. Я думал, что вынашиваю в себе роман Середы, а оказалось, что я вынашиваю его самого. И вот, как это бывает в фантастических фильмах, в один прекрасный момент „бессребреник и бедолага" в джинсовом костюмчике заходится в предсмертном вопле, и из его раздираемого на части тела, сквозь кости, мясо и фонтанирующую кровь, победоносно выползает респектабельный господин в смокинге и с бабочкой на длинной шее. Причем обновленный – без ужаса в душе.
Отныне мне предстояло доживать жизнь за другого человека. Или в свою очередь врезаться в панелевоз. А что? Неплохая идея. Почему-то мне вспомнился мой последний незаконченный роман. Быть может, как и Середа свое „Предвкушение Америки", я завершу его не на бумаге, а в реальной жизни? А кто-то потом допишет за меня. Интересно, кто бы это мог быть? Ничего, Момина подыщет. Присосется к новой жертве своими несравненными ягодицами.
Я спустил ноги с кровати и проследовал в свой рабочий кабинет. Плюхнулся голой жопой в кресло-качалку и начал раскачиваться. Потом мне это наскучило, я подошел к окну и выглянул наружу.
Ночь выдалась лунная. Хорошо была видна дорога, на которой когда-то летевший с огромной скоростью автомобиль едва не сбил Колю Чичина. И тот написал роман „Великая битва" о войне пешеходов с автомобилистами. За дорогой просматривался мой двор… Я вздрогнул. В саду неожиданно вспыхнул костер. В багровых отблесках его пламени я увидел Фила и Юльку Мешкову, и Эрика Гринберга, и Колю Чичина, и Лену Петрову, и даже самого себя. И еще, почему-то, Еву. Фил читал отрывки из Генри Миллера, и все слушали его, затаив дыхание. Временами тишина прерывалась чьими-то комментариями. А потом я заметил, что меня там уже нет. Я – вот он, наблюдаю за происходящим из окна собственного кабинета. И нас разделяет вовсе не дорога, а пропасть, через которую не перейти. И снова, в который уже раз, передо мной возникли остекленевшие глаза Джека Николсона…
Смокинга с бабочкой на мне сейчас не было. Я был совершенно наг, а потому волен в своих действиях. Я подошел к столу и взял чистый лист бумаги. Что бы такое написать, чтобы окончательно поставить точки над „и"…
Я осклабился. Представляю, как это мерзко выглядело при лунном свете. Из-под моих пальцев гремучей змеей выползла строка:
„И все же „Приглашение на казнь" – подражание Кафке".
Теперь мосты сожжены…
Я облачился в свою джинсовую униформу, потихоньку выскользнул из дома и бодро зашагал по направлению к городу.