Ежегодный пир Погребального братства
Шрифт:
Конечно, шепнул бы кто в тот самый момент Патарену имя Замы или даже название каталонских полей, ничего бы не изменилось, — Патарен был человек простой, думал о свиньях, женщинах и машинах, и деревня Вуйе вызывала в его памяти не славную битву Хлодвига в 507 году, а городишко с тем же названием, расположенный в окрестностях Ниора по дороге в Лимож. Патарен, в отличие от Арно, двоюродного брата Люси, даже в самых глубоких снах не доныривал до прошлых своих существований, и бросал ли на сукно червового валета или втыкал нож в свиную шею, он действовал с одинаковой уверенностью: сейчас к козырному марьяжу у него была третьей козырная десятка. Когда он выложил свою девятку треф, последнюю оставшуюся пустую карту, он на мгновение представил себе муки, которые должен был испытывать несчастный Пако, и выпавшую ему геенну огненную: в игре оставалось семь пик и у самого Пако на руках наверняка четыре. Где остальные три? В этот момент он был почти уверен, что их придерживает Патарен; в таком случае Пако надо было сыграть тонко, даже очень тонко, чтобы не продуть все до последней десятки, общий счет бы не изменился (они проигрались в пух и прах, спасти может только чудо, а чудес в белоте не бывает), но настроение бы точно поправилось. Однако Пако (так рассуждал про себя Патарен) умел играть, и играл даже очень хорошо, — иногда судьба ополчалась на него, и парка игральных карт рано обрывала нить поединка, но решения Пако сомнению не подвергались никогда — просто трагический сбой в раздаче колоды. Пако — вместе с португальцем-маляром Мануэлем и Ясином-харки — был одним из немногих некоренных
Пако посмотрел на патареновскую трефовую девятку, даму треф Режиса и услышал за спиной похабнейший смех Томаса — вот кто всегда рад чужой беде; Ален выбросил восьмерку треф, он знал, что Пако собирается побить козырной семеркой; у сына испанца была комбинация, два крупных козыря и восьмерка, у Патарена — ужас, три восьмерки, третья десятка и марьяж, Армагеддон, Апокалипсис, все что угодно: даже с Режисом в роли маршала Нея такое отступление напоминало паническое бегство.
* * *
Зимой 1588 года воспринявший душу Иеремии-висельника поэт и воитель д’Обинье решает удалиться в замок Мюрсе, расположенный в двух лье от Ниора, на любимой им излучине Севра, повесить меч на стенку возле камина, убрать нагрудники, пистолеты и аркебузы в сундук и предаться наконец отдыху, семейной жизни и сочинительству. После многомесячных боев в Нижнем Пуату и провинции Они во славу Генриха Наваррского, при всей его любви к войне, ему нужен отдых. Дела у протестантской партии, несмотря на упорство Лиги, неплохи, в том числе благодаря воинственному напору таких полководцев, как он сам или Сен-Желе, которые сделали Пуату и Сентонж ареной своих игр — битвы при Мелле, Бриу и Бруаже, долгие неудачи под Анже и, разумеется, отступление под натиском герцога Меркёра, великого разорителя Пуату, но все же конечная победа над Анн де Жуайезом, знаменитым миньоном Генриха III, лихим опустошителем провинций, убитым, в свою очередь, в битве при Кутра в октябре прошлого года. Все эти военачальники, споря с Великой чумой, сеют страх среди местных жителей, будь то католики или протестанты, — несколько тысяч из них уже унесла болезнь, теперь их истребляли огнем и железом.
В этом замке Мюрсе, затаившемся в зарослях тростника в нижней части севрской долины, защищенном башнями и крепостными стенами с водяным рвом, д’Обинье чувствует себя в безопасности. Его дети, Луиза Артемиза, Констан и Мария, растут счастливо. Сюзанна де Лезе, высокородная дама де Мюрсе, его супруга на протяжении десяти лет, опасается за жизнь мужа; несколько недель назад у нее на глазах во двор замка вошла процессия из мулов и ослов, на одном был шлем и доспехи д’Обинье, его шпага и пояс, — она тут же вообразила, что он мертв, — но нет, любитель шуток просто предупреждал жену о своем скором прибытии, чтобы, дескать, та не слишком расчувствовалась при встрече. Д’Обинье любит откладывать оружие в сторону не меньше, чем хвататься за него, — ему знакомы кони, ночь, пустыня, меч, ему знакомы также копье, бумага и перо. За долгие месяцы отдыха, пока тонкий ледок схватывает гладь воды, куда смотрятся облетевшие ясени, он пишет стихи — то грустные и яростные, то забавные и ироничные. Он хочет быть свидетелем эпохи — жестоких времен, измен и резни, попыток замирения, всегда обреченных на провал, как человек обречен на страдания. У него уже есть простое название для этих длинных периодов, нескончаемых инвектив, обличающих злую Судьбу; он назовет их «Трагические поэмы». Сейчас, в 1588 году, он откладывает прибытие в Мюрсе; в конце декабря он вместе с Генрихом Наваррским в Сен-Жан-д’Анжели, где они узнают о том, что в замке Блуа убили герцога де Гиза; и наверняка пьют за смерть главаря Лиги. Вечером 27 декабря у д’Обинье назначена встреча с его другом Сен-Желе чуть севернее, в деревне на окраине леса Шизе с названием Сент-Бландин, тот должен помочь с атакой на Ниор, вотчину лигистов к югу от Пуату, удерживаемый генерал-лейтенантом Лораном и особенно Маликорном, губернатором Пуату. С этой целью они собрали несколько сотен солдат с арбалетами, аркебузами, артиллерией и даже пороховыми мортирами для подрыва городских ворот, осадные лестницы для преодоления валов и много артиллерии: не менее пяти пушек и кулев-рин. Ночь морозна и безлунна. На крепостных стенах Ниора часовые укрываются больше от ледяного ветра, чем от возможных нападений гугенотов — они думают, что протестантские войска сейчас идут на Коньяк. Укрепления внушительны: стены десятиметровой высоты, более двадцати башен, замок с двойной линией фортификаций, защищенный с запада редутом, выходящим на речную пристань, полную лодок и барж. Но протестанты знают, какие двери защищены лучше всего.
Первые лестницы устанавливаются в тишине на дне рва севернее бойницы, сторожащей эширез-ские ворота, перед башней Суше. На другой стороне города подрывники устанавливают мортиры, собираясь атаковать ворота Рибреза. Начинается штурм крепостных стен — гугенотам удается легко вскарабкаться на гребень, они перерезают горло часовому, прежде чем тот успевает забить тревогу, и спускаются группой в город, чтобы открыть ворота Эшире. Завязывается стычка, д’Обинье и Вальер убивают нескольких наемников-албанцев, составляющих охрану. Раздается сигнал тревоги, войскам приказывают бежать на север города, чтобы выручить отрезанных солдат. В это время, заслышав тревожный набат, Луи де Сен-Желе и вторая группа штурмующих под предводительством Жана д’Арамбюра поджигают заряды, заложенные у рибрезских ворот на противоположной стороне города, и врываются на улицы, которые сходятся к рыночной площади. Их никто не ожидал; очень быстро католические войска и албанские наемники смяты и обойдены так далеко, что не решаются даже укрыться за стенами замка — отчасти, видимо, из страха перед мощной артиллерией Сен-Желе. В суматохе посреди Рыночной площади, где защитники возвели баррикаду, залп аркебуз встречает солдат, ведомых д’Обинье, — падает смертельно раненный Вальер; раздается ответный залп, вперед летит дождь из свинца и арбалетных стрел, слышны крики врагов, — о горе, их голоса знакомы, это группа Арамбюра, он уже потерял глаз. Гугеноты сами стали причиной собственных потерь… И все равно сумели нанести серьезное поражение папистам, укрывшимся в замке, который Сен-Желе осаждает, устанавливая вокруг свои орудия и городскую
Длиннолицые могильщики уносят Вильпьона де Вальера и многих других, гугенотов и католиков, нововерцев и папистов; одних рубят на куски, обжигают известью и швыряют в реку; другие отправятся на кладбища, и пока тела гниют, души перевоплощаются снова; Вальер при этом становится вороном, который будет каркать на башнях и крепостных стенах Майлезе во времена, когда д’Обинье, а затем его сын Констан будут там губернаторами, ворон проживет тридцать лет, не раз поживится человечиной, прежде чем умрет в свой черед и возродится (пока его труп обгладывает красивая рыжая лиса) в теле капитанской собаки, одной из собак Франсуа де Ларошфуко, красивой гончей с серой шерстью, которая вместе с хозяином примет участие в осаде Ла-Рошеля, а затем воплотится в теле чайки, которая двадцать два года будет провожать суда от Цепной Башни до канала между островами; потом в нескольких моряков, один из которых станет крупным работорговцем, умрет на острове Бурбон и перевоплотится в пекаря из Сент-Эрмина, обосновавшегося в Мозе-сюр-ле-Миньон, который под конец сделается преступником и умрет на Рошфорской каторге 27 февраля 1808 года в возрасте сорока шести лет, не увидев своего сына Рене, — ставшего первым из европейцев, кто попал в Тимбукту и вернулся оттуда живым, а сам Рене Кайе, умерев, окажется тихой и решительной шуанкой, вышедшей замуж за мелкопоместного бретонского дворянина, чей крохотный надел не оттяпали ни Революция, ни Империя; зга набожнейшая католичка умрет мучительной смертью в 1878 году — у фиакра соскочит с оси колесо, и пара взбесившихся лошадей придавит ее к собственным воротам; и тогда она отправится в промежуток Становления, а после будет снова зачата девочкой в семье бедных, вечно голодных пастухов где-то возле Фонтене-ле-Конт, где скончается от неизвестной лихорадки в возрасте трех лет; отец ее не смог даже заплатить могильщикам и потому вырыл сам еще одну жалкую ямку за лачугой, возле другого ребенка — мертворожденного, вернувшегося в Колесо, в Мир между мирами, не успев почувствовать, как воздух обжигает легкие; он воплотится вновь в далеком будущем, в двадцать втором веке — веке Великой засухи и запустения, когда все будет умирать, исчезать и гореть вплоть до возрождения Времен и наступления эры Майтреи — Будды будущих времен, Будды доброжелательной любви, когда нынешняя Дхарма уйдет, но сохранится иллюзорный мир Сансары и сознаний, ввергнутых в Колесо и жаждущих пробуждения, как новорожденный жаждет воздуха и растение света.
Д’Обинье провел с Генрихом Наваррским в Ниоре весь день, а затем отправился во главе своего отряда дальше покорять для своего друга другие земли; в первый день года будущий Генрих IV пишет своей прекрасной Коризанде — Диане д’Андуэн:
Ужели суждено мне писать вам лишь о взятии городов и крепостей? Ночью мне сдались Сен-Мексан и Майлезе, и надеюсь, что до конца сего месяца вы обо мне услышите. Король торжествует: приказал удавить в тюрьме кардинала де Гиза, затем на сутки выставить на площади повешенными президента невильского и прево торговцев, вместе с секретарем покойного г-на де Гиза и еще тремя. Королева-мать сказала ему: «Сын мой, соблаговолите исполнить то, о чем я вас прошу». — «Смотря что за просьба, сударыня». — «Чтобы вы отдали мне господина де Нему-ра и принца де Жанвиля. Они молоды, однажды они вам послужат». — «Охотно, сударыня, — сказал он. — Вы получите их тела, я же оставлю себе головы». Он послал в Лион схватить герцога Мэнского. Неведомо, сколь он в том преуспел. В Орлеане сраженье, и даже ближе к нам, в Пуатье, откуда я завтра буду всего в семи лье. Пожелай того король, я бы их скоро примирил.
Сочувствую, если у вас стоит такая же погода, что и здесь, ибо мороз не спадает десять дней кряду. Жду лишь часа, когда услышу о том, что послали задушить бывшую королеву Наварры. После такой вести, наряду со смертью ее матери, мне впору будет запеть песнь Симеона Богоприимца.
Письмо сие слишком длинно для воина. Доброго вечера, душа моя, целую тебя сто миллионов раз. Любите меня по заслугам моим. Ныне первый день года. Бедный Арамбюр стал одноглаз, а Флеримонт близок смерти.
Наваррец немедленно утверждает д’Обинье губернатором Майлезе, древнего укрепленного аббатства и цитадели католического епископа на острове посреди болот; через несколько недель Агриппа вернется в Мюрсе, к перу и семье, и, как обычно, проведет с ними конец зимы.
Бедный Арамбюр стал одноглаз, а Флеримонт близок смерти.
Генрих Наваррский споет песнь Симеона на следующий год, когда умрет его теща Екатерина Медичи, — она стала ночной бабочкой, чья толстая белая личинка ползала во тьме и муках метаморфозы, затем куколкой в тесном коконе, который прорвала своими крыльями, и, наконец, мотыльком во дворе Лувра, ослепленным большим уличным фонарем, вокруг которого она долго кружила, прежде чем опалить крылышки и умереть, и тут же возродиться другой личинкой во тьме, ибо нелегко разорвать цепь ужаснейших перевоплощений, если к ним привела целая жизнь, полная низостей и преступлений.
* * *
Когда Кейт и Джеймс, чета английских пенсионеров, поселившаяся на окраине деревни, согласилась принять начинающего этнолога Давида Мазона и побеседовать с ним, они, как мы помним, испытывали настороженность и одновременно были странно польщены тем, что их повседневная жизнь представляет интерес для науки, и вдобавок для науки французской — ведь эта нация, как известно, никого, кроме себя, вокруг не видит. Джеймс сразу догадался (во всяком случае, так он сказал жене), что разговор будет вращаться вокруг решения британских граждан покинуть Европу и последствий для таких экспатов, как они, — Кейт считала, что она правильнее истолковала слова «этнологическое исследование», и ожидала визита пожилого господина в высоких сапогах и пробковом шлеме. Поэтому, когда Давид из-за сильного мороза отменил первую встречу, она почувствовала некоторое облегчение. Как и каждый год, к ним из Лондона приехали дети (шесть часов на поезде до станции Ниор), чтобы провести вместе рождественские каникулы, и вдоволь наелись жирной утки, копченой форели, устриц, крабов и лобстеров. Кейт и Джеймс жили в просторном доме, в прошлом тоже бывшем фермой, но, наверное, поменьше, чем у их соседа — художника-эротомана Максимилиана Рувра, зато с прекрасной верандой из кованого железа, красивым навесом над входной дверью и приятным садом, полным роз и гортензий, дорожек, посыпанных гравием, скрипевшим под ногами, где имелся колодец, пруд для птичек с металлическим херувимом и большой вольер с витыми прутьями, где пребывала пара белых голубей. Все эти элементы датировались началом XX века; единственное, что сделала Кейт (Джеймс посвящал свое время иным занятиям — счетам и судебным тяжбам), это хорошенько отшкурила ржавчину и покрасила все свежей краской. Дом они купили, по их словам, за краюшку хлеба, что на этой стороне Ла-Манша означало «за сущие гроши», и потому смогли сохранить за собой небольшой дом в Лондоне, в районе Хаммерсмит, где теперь жили их дети и которому близость к Темзе добавляла немало шарма и сырости, особенно зимой: такой плотный бывает туман, говаривал Джеймс, что в соседнюю комнату не докричишься.