Ежегодный пир Погребального братства
Шрифт:
Деревня догадывалась, что случилось какое-то происшествие и назревает скандал, но поскольку газеты тут читали редко или вовсе не читали, то все охотно приняли версию трех змеюк, согласно которой пресса обвинила учителя в гнусных проступках, таких ужасных, что даже нельзя назвать вслух. Поскольку в каждой сплетне должна быть доля правды, то еще тише, совсем на ухо, добавлялось, что весь этот ужас имеет отношение к смерти бедной Луизы и к ее ублюдку и вертится вокруг развратной книги, состряпанной этим самым учителем, — впрочем, саму книгу почти никто не читал. Вечерами деревенские женщины пересказывали эти домыслы мужьям, прибавляли от себя соответствующие детали, которые главные кумушки не упомянули просто по недосмотру; мужчины точно так же судачили на дворе у кузни, хотя и обходили некоторые аспекты, мужской круг был стыдливей, чем женский.
Внезапное отсутствие Марселя Жандро у того же кузнеца на петанке или
Детей забрали из школы.
Мэра такой поворот событий обеспокоил, и он обсудил его с ветеринаром Маршессо, который считал сложившуюся ситуацию нелепейшей, но вряд ли обратимой; он обещал поговорить с женой, и та поведала ему историю, совершенно отличную от прочитанного в книге, но сильно его впечатлившую. Он вяло пытался ее урезонить, по трусости и безволию признавая за ней право на особое мнение.
Бедный сын Луизы стал центром нездорового внимания, то насмешек, то раздражения, то какой-то деланой жалости, отражения коллективного чувства вины, что так быстро перерастает в злобу; юноша ничего не понимал и в ответ лишь пожимал плечами да сплевывал наземь, это истолковали как непримиримую ненависть к учителю.
Когда Марсель Жандро заметил лавинообразный рост отсутствующих учеников в своем единственном классе и с грустью констатировал, что в четверг днем никто не пришел на футбол, он осознал, что допустил ошибку и надо менять стратегию. Его ученость и занимаемый пост внушали уважение и некоторую опаску — все же он был приезжий, и дипломы и воспитание легко могли превратиться в неодолимую пропасть между ним и деревней. И близко не представляя размаха сплетен и клеветы, он решил встретить их с открытым забралом: однажды вечером он снова вошел в кафе Лонжюмо в час аперитива. Присутствовавшие резались в блеф и выпивали, и тут появился учитель; карты повисли в воздухе, рты открылись в недоумении, Марсель Жандро снял пальто и кепку и повесил их на вешалку; Лонжюмо поставил бутылку на стойку, стакан белого остался недолитым. Марсель Жандро сглотнул и приготовился идти к бару.
Все молча смотрели на него.
В камине стрельнуло полено, под ногами учителя скрипнул пол.
Он дошел до середины и выговорил «всем привет», что сразу показалось ему нелепым.
Лонжюмо смотрел исподлобья; Марсель отвел глаза в поисках дружеского взгляда и не встретил его.
Несколько секунд он стоял неподвижно, ожидая, что кто-то поздоровается, улыбнется, махнет в ответ; он узнал мясника Патарена и Бержерона, которые уставились в потолок; он узнал кузнеца Пу-пелена и верзилу Шеньо, которые шваркнули карты об стол.
Марселю Жандро вдруг стало так ужасно стыдно, что он развернулся, схватил пальто, нахлобучил кепку, чтобы скрыть выступившие слезы, и вышел, оставив открытой дверь.
* * *
Напрасный труд. Несмотря на все усилия и рокировку, жандармам удалось лишь заляпаться грязью, яростно летевшей из-под задних колес.
«Вот был бы у нас внедорожник», — возмущался первый.
«Тебе бы и это не помогло», — фыркнул второй.
«Придется звонить, чтоб прислали помощь», — вздохнул первый.
«Ох, и наслушаемся теперь», — предрек второй.
ПЕСНЯ
Когда почти полгода не ступал на твердую землю, всегда немного качает.
В порту Ла-Рошеля пахнет смолой, дровами и воспоминаниями. Начиная с острова Иль-де-Ре слегка моросило, зато теперь, когда фрегат прошел канал и грузчики крутят тали, заполняя трюмы провизией, строевой древесиной и порохом, проклюнувшееся солнце подсвечивает брусчатку причалов и каменные блоки двух непарных башен (одна — широкая и приземистая, другая — высокая, чопорная), что стоят часовыми у входа в акваторию. Скоро конец утренней вахте, и едва пробьют склянки, возвещая свободу, моряк в бушлате и треуголке сядет в первую же шлюпку и отправится на берег вместе с двенадцатью другими матросами; ему кажется, что пирс кренится и проседает, как простые деревянные сходни. Он полгода не заходил в порт и пять лет не бывал в Ла-Рошеле. Он отсюда родом. Но до последнего его домом была «Марсельеза», легкий фрегат, пушка, которую он заряжал, фалы и шкоты, которые он с натугой тянул, товарищи в связке, соседи по подвесной койке. Морские сражения. Кровь, льющаяся на палубу. Опилки. Запах гари, въевшийся в ноздри так же прочно, как запах ларошельского порта. Кто-то хлопает его по плечу. Эй, ларошелец, ты же наверняка знаешь трактир или таверну, где можно промочить глотку! Так Эмери ведь тоже ларошелец. Да он же совсем юнец, олух! И
Ох и славное будет вино в трактире Дюпертюи, помяни мое слово!
Колокольный звон, встреча с родным городом — боязнь возвращения тает, и что-то другое сильно сжимает грудь. Погоди, покажет он им и жену, и детей, — дай срок. Под стакан вина! Белого! А потом отпустит товарищей пьянствовать дальше по темным тавернам города. Жена. Дети. Вымахали уже большие, небось.
Остается перейти канал в конце порта.
И заставу. Поворот к Св. Николаю.
Вывеска та же. На окнах шторки — он их не помнит. Дверь будто стала тяжелее, массивней; стайка моряков со смехом вваливается в пустой трактир и рассаживается за одним из длинных дубовых столов. Из памяти всплывает запах. Рагу, рыбный суп, кислое вино. На стене — портрет старика с трубкой.
Хозяйка — красивая женщина и, кажется, рада приходу всех этих моряков. Она улыбается им. К нему особо не приглядывается. Он хочет поймать ее взгляд. Она наливает ему белого в деревянную кружку, он залпом опрокидывает вино, — она смотрит. Он снимает треуголку, поднимает к ней лицо. Она как будто вздрогнула. Отводит глаза. А все пьют, глотают поднесенное трактирщицей белое вино и чуть грустят оттого, что они не в Пемполе, Роскоффе или Морле, что не им выпало такое счастье — вернуться домой.
— Вот, значит, ты и дома, ларошелец, — разрази господь!
Они пьют за здоровье моряка, а тот не сводит глаз с красавицы-хозяйки.
Кто-то толкает соседа локтем в бок и указывает на него подбородком.
Хозяйка снова налила матросам; спрашивает, с какого они корабля. Так мы с фрегата «Марсельеза», черт побери! Утром пришвартовались.
Военный корабль, значит. И муж покойный на таком ходил. Моряк опускает глаза. Гантье, Пимбо и остальные смотрят на нее, внезапно умолкнув.
— Бедный мой муженек. Пришла мне горькая весть о том, что он погиб и корабль его сгорел.
— Вы, сударь, на него похожи, — говорит хозяйка и всхлипывает.
Появляется ребенок — только научился ходить, шатается, как пьяный юнга, потом цепляется за материнскую юбку, чтобы не упасть, она ласково гладит его по волосам и берет на руки.
Матрос теперь смотрит на портрет старика с люлькой; вот каким он станет, если доживет до старости.
Он благодарит ее за радушный прием.
— Полно, вы мне ничего не должны, — говорит она, когда он лезет за кошельком, — я и рада угостить вас в память о муже.