Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
не только себе, но и тому журналу, в котором писал в составе его постоянных и
непостоянных сотрудников. Мое сочувствие известным идеям и настроениям
Достоевского принято было Демертом как измена с моей стороны их взглядам и
их направлению. Такое уж было время тогда! Все делились на овец и козлов, все
казались взаимно "опасными", "подозрительными"... А с моей стороны
подозрительным являлось одно уже то, что я читала - хотя бы только в корректуре
–
что дальше, то было хуже. Демерт начинал уже мрачно смотреть исподлобья
куда-то в пространство и говорить мне ядовитые колкости...
– Да ведь это, собственно, что же?
– угрюмым басом говорил он, одной
рукой теребя свою бороду, а другой тыча в мою корректуру.
– Ведь это для вас тут
может казаться какой-то диковиной, что он тут пишет... А для меня тут
решительно ничего нового нет. На таких Федюш из Тетюш я на моем веку, слава
богу, предостаточно нагляделся... Да, я думаю, в Чухломе, в любом медвежьем
углу, такие Федюши и по сию пору не вывелись. Крестами побрякивают, на
церкви молятся, лбом оземь стукают, бормочут: "Исусе, Исусе!" Известно, что
бабы, а преимущественно старые девки, куда как любят таких. Вдогонку, видал я, за ними бегают... "Христосик! Юродивый! На копеечку! На копеечку!.."
Он представлял это в лицах и говорил уже не басом, а истерическим
бабьим визгом. Я пыталась остановить его:
– О чем это вы, Николай Александрович? Я - о статьях Достоевского, а вы
о каких-то юродивых! Что же это за разговор в самом деле!..
– Да и я ведь о том же! И я о статьях Достоевского!..
– Он захохотал.
Меня это возмутило. Только тут я впервые почувствовала "тиски"
направления; только тут вполне поняла, почему Достоевский язвительно кривит
губы, когда произносит слова: "они", "либералы"...
– Ах, так, по-вашему, он - юродивый!
– говорила я.
– Ну, а по-моему, это
глубочайший талант! Все тут у него сущая правда. И как горячо!.. И вы не хотите
этого признать только потому, что это не в вашем журнале!..
– Да уж чего горячее Аскоченского!
– не слушая меня, говорил в то же
время Демерт.
– Прямо в белой горячке из сумасшедшего дома! А ведь говорят, будто тоже "талант"!..
Неизвестно, чем бы кончился тогда этот нелепый диалог, но в эту минуту
мне подали новую корректуру, и Демерт ушел, чтобы не мешать.
Когда он распахнул дверь в контору, я на минуту остолбенела: в конторе,
подле самых дверей, сидел только один Достоевский.
Крейтенберг с своими гостями удалился куда-то в
комнаты Траншеля. Федор Михайлович сидел, наклонившись к столу, и
перелистывал какую-то рукопись. На конторке лежал его мягкий кожаный
портсигар и листки почтовой бумаги с начатой статьей. Очевидно, он давно уже
был тут и сидел подле нас. "И непременно все слышал!" - с волнением думала я.
Но когда я подошла к нему, он поздоровался со мной, как всегда, и я
узнала, что он сейчас вернулся из Старой Руссы. Он заметно отдохнул и
101
поправился. Лицо у него в тот вечер было такое кроткое, ясное и спокойное, какого я еще никогда у него не видала. "Ничего не слыхал!" - говорила я себе с
облегчением.
– Куда же это вы так спешите?
– остановил он меня, когда, окончив работу, я взялась за шляпу.
– Ведь еще рано, десяти еще нет. Посидите со мной, пока нет
корректуры.
Как ни прельщала меня прогулка по взморью, сознание, что Федор
Михайлович желает моего общества, было слишком могущественно. Я послушно
села опять на прежнее место к окну, впервые не чувствуя ни робости, ни
смущенья в его присутствии.
Он пересел поближе ко мне, за конторку, и несколько минут молча курил
и, казалось, о чем-то думал.
У меня опять тревожно забилось сердце при мысли, что он слышал мой
разговор с Демертом. "Хорошо, если слышал мою защиту, - думала я, - а если он
слышал одну только брань?!"
– Ну, куда же вы теперь?
– заговорил Федор Михайлович.
– День работали,
а вечером... Что вы делаете по вечерам?
– Живу!..
– А что значит, по-вашему, это "живу"? Есть у вас какие-нибудь
определенные идеи? Есть у вас какой-нибудь идеал или цель жизни? Или так и
живете - "без тоски, без думы роковой"? {22}
– Нет, и с думой, и с тоской, и с идеалом - живу!
– с увлечением
проговорила я, разгоряченная моим спором.
– И с идеалом?
– оживленно переспросил Федор Михайлович.
– С каким
же, например, идеалом? Ну, расскажите же мне!
И потому ли, что я все еще была под впечатлением "идейного" спора с
Демертом и на душе у меня накипело, или голос его, тихий и ласковый,
подействовал на меня, - я, не смущаясь, ответила ему горячим и смелым
признанием. Я говорила ему о моих мечтах и надеждах, об усилиях создать
самостоятельно любимую деятельность, добиться заветной цели, - и о том, что
женщине это особенно трудно...
И вероятно, он поверил моим словам, потому что слушал все время не