Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
злобные огоньки в глазах, и ядовитая горечь улыбки, и раздражительный голос, и
насмешливые, ледяные слова...
Не раз он ворчал на меня за мою - тоже мнимую - "леность" и
"нерадивость" только потому, что я не помнила иногда содержания статьи, помещенной в только что вышедшем нумере, и вообще не выказывала интереса к
тому, что печаталось в журнале, который он редактировал. Но больше всего
донимал меня Федор Михайлович за недосмотры мои в статьях, подписанных
таинственными
законоведа-администратора {15}. И тут, я помню, однажды я решилась заметить
ему:
– Как же это вы такой психолог и не хотите понять, что именно потому я и
пропускаю ошибки в этих статьях, что смертельно боюсь что-нибудь пропустить.
Помните, как ваш князь Мышкин боялся вазу разбить - и разбил. Да и сами вы
недавно рассказывали, как перед сном вы боялись, что коробка со спичками
вспыхнет ночью на столике, и как она потом действительно вспыхнула... Ну, вот
то же самое теперь и со мною. Тут, должно быть, какой-то закон психологии...
Федор Михайлович снисходительно улыбался.
– Вот оно что! Закон психологии! А я и не знал! Впервые слышу. Это
прелюбопытно, однако ж. Значит, сам же я виноват. Ну, хорошо, хорошо. Больше
не буду.
И он действительно с тех пор никогда не делал мне замечаний за мои
корректорские недосмотры, хотя число их от этого едва ли значительно
сократилось. (Увы! тут, кроме "психологии", было слишком много других
причин, и из них самые главные - торопливость журнальной работы, недостаток
отдельного помещения, необходимость работать без перерыва и по ночам).
Только раз, в конце года, когда снова печаталась статья "Z" {16}, Федор
Михайлович не стерпел и надписал наверху корректурного оттиска:
"Многоуважаемая Варвара Тимофеевна (вместо: Васильевна),
Особенно прошу вас поправить {То есть наблюсти, чтобы верно исправил
наборщик, (Прим. В. В. Тимофеевой.)} эту статью сообразно с моими
поправками. Как только дело касается этого автора, так тотчас у вас
неразобранные слова, выкидки целых фраз или повторения двух фраз сряду, и
проч. Вы мне сделаете особое удовольствие, если исполните мою просьбу.
Ваш Достоевский".
Случилось так, что эту корректуру я отправляла ему на дом сама, так как
новый фактор Траншеля, немец, не умел правильно надписать его адрес и
97
попросил это сделать меня. Но, взяв перо, я невольно остановиласьа как же мне
ему написать, неужели, как всем: его высокоблагородию, высокородию и пр.?
Мне показалось это решительно невозможным, и я надписала
пришло тут же в голову:
"Федору Михайловичу Достоевскому, знаменитому русскому писателю, с
детства любимому, дорогому и незабвенному".
– Уже запечатав снова пакет, заметил я эту надпись, - рассказывал мне
потом Федор Михайлович.
– И сейчас же подумал: что же это я делаю! На милые
такие слова отвечаю вдруг грубостью, брюзжу, как старая баба, пишу бранные
замечания! Распечатал типографский пакет и спрятал его себе на память. А
корректуру с замечанием положил в новый конверт и отослал в типографию.
Дескать, милые слова пусть останутся милыми словами, а дело делом.
Но все эти "бранные" замечания, упреки и выговоры напоминали скорее
журьбу отца, учителя или старшего возрастом друга. Начальнически-
редакторского тона я от него никогда не слыхала.
VII
С началом лета, с отъездом семьи в Старую Руссу, Федор Михайлович
стал чаще ходить в редакцию, - в квартиру князя М<ещерского>, на
Николаевской, и мы теперь часто встречались на Невском. (Федор Михайлович
жил тогда, кажется, в Гусевом переулке, а я - в Гончарной). И вот однажды, встретившись таким образом, он стал мне жаловаться на "скуку редакторства" и
на полное свое одиночество. И лицо у него при этом было такое унылое и
болезненно-удрученное, что мне невольно захотелось его развлечь.
– А вы ходите чаще к нам в типографию. Мы будем вас занимать!
–
простодушно, чисто по-женски предложила я.
Федор Михайлович улыбнулся детски добродушной улыбкой.
– То есть кто же это мы? Это вы с Траншелем и этот - как его?
–
"запивающий" корректор?
– И я и корректор - все мы!
– Да ведь вот я теперь туда иду, а вы оттуда уходите. Как же вы будете
меня занимать? Я встаю поздно, - я работаю всегда по ночам, - и раньше двух
редко выхожу из дому. Вот если бы вы там оставались, ну, хоть до трех - тогда
дело другое.
Я обещала ему никогда не уходить раньше трех и переменить час обеда и
занятий моих в Публичной библиотеке.
С тех пор Федор Михайлович начал ходить в типографию ежедневно, а
иногда приходил и утром и вечером. И так как от двенадцати с половиной до трех
типография замирала - все расходились кто завтракать, кто обедать - на мою долю
выпадала вся честь и радость делить с Федором Михайловичем его скуку и
одиночество.
Мы размещались обыкновенно теперь таким образом. Я уступала ему мое