Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
– Всё начиняете себя чужими мыслями!
– ядовито восклицал он опять,
заглядывая в книгу, которую я читала.
– Ну, что тут хорошего - жевать эту жвачку, хотя бы разлиберальную?! Возьмитесь-ка лучше за математику, да и прите годика
три! Думать по-своему станете, уверяю вас.
Ничто не проходило для него бесследным и незамеченным - раз обратил
он на вас внимание. И по временам мне казалось, что я нахожусь как бы под
непрестанным надзором его художнической проницательности.
чтобы это было всегда приятно... Художник-наблюдатель смахивал иногда да
духовника-инквизитора.
Так, по крайней мере, мне казалось тогда.
Даже костюм мой подвергался его строгому обзору и осуждению. Так я
помню, как он, насмешливо вертя в руках мою лаковую "Wienerhut" {венскую
шляпу (нем.).}, допрашивал меня, "какое направление доказывают эти шляпы
современных девиц".
– Что это, знамя, что ли, у вас? Или пароль?
Шелковый дождевой зонтик мой казался ему непростительным
щегольством и подозрительным образом и мыслей и жизни.
– Шелковый, настоящий!
– с упреком восклицал он.
– Откуда вы деньги
берете? Я всю жизнь мечтаю о таком зонтике - и все купить никак не могу. А вы
щеголяете, точно у вас ренты какие! Разве есть у вас ренты?
– Он пристально, строго смотрел на меня, выжидая ответа.
– Нет, Федор Михайлович, никаких рент у меня нет. Но что же мне делать,
если я люблю изящное?.. Я лучше несколько дней обедать не буду, а уж
бумажного зонтика не куплю.
– А я вот купил. Тяжелый он, правда... Вам, пожалуй, его и не снести, -
уже смягчаясь, снисходительно прибавлял он.
– ----
Раз, помню, я опоздала.
Н. А. Демерт, Н. С. Курочкин и Г. И. Успенский взяли меня с собой
смотреть встречу персидского шаха из окон редакции "Петербургского листка"
(на Казанской площади). Всем нам было удивительно весело. Писатели острили и
над шахом, и над встречей, и над самими собой. Редактор "Листка", Соколов, ребячился, как маленький: сделал из бумаги огромнейшее знамя, - вроде змея, которого запускают уличные мальчишки, - и, разрисовав его персидскими львами
95
и солнцами, вылез на крышу и все время махал там без устали, распевая
персидский марш и "Боже, царя храни". В результате я попала в контору в четыре
с половиной - вместо трех, как назначил мне Федор Михайлович. Вхожу и вижу -
Федор Михайлович сидит на моем месте и читает за меня первые корректуры.
Я начала извиняться. Он не дал мне договорить до конца.
– Пари держу, что смотрели, как шаха встречают! То есть голову даю на
отсечение... Признавайтесь!
– Грешна, Федор Михайлович, - смотрела, как встречают!..
–
как вам не стыдно? Чего там смотреть?.. Разве можно интересоваться подобными
пошлостями? Стыдитесь! А еще хотите Жорж Сандом сделаться! Никогда вы не
сделаетесь Жорж Сандом!
Федор Михайлович отлично знал, что я не хотела "сделаться Жорж
Сандом", но это была его манера казнить меня.
VI
Преследуя меня всякого рода допросами, Федор Михайлович сам не
любил никаких о себе вопросов.
Однажды он описывал мне то удивительное состояние, которое он
испытывает всегда перед наступлением падучей, а я наивно до глупости, хоть и с
сочувствием, перебила его:
– У вас падучая? Неужели? Отчего это?..
– Ну, об этом я не стану теперь разговаривать, - это совсем уж другой
вопрос!
– раздражительно оборвал он и, помолчав, прибавил с укором:
– Ничего-то вы не понимаете, как я вижу!А еще писателем быть хотите!
И так и не рассказал мне всего, что хотел рассказать. Я хорошо запомнила
этот урок и с тех пор никогда уже ни о чем его не расспрашивала.
Так же, как "писательством", долго язвил он меня моим мнимопольским
происхождением. И это только потому, что, прожив в ранней юности несколько
лет в нашем Западном крае, я с увлечением описывала ему однажды живописные
окрестности литовского города и красоты поэм Мицкевича.
– А все-таки, - перебил он меня, - ваш хваленый Мицкевич воспевал
Валленрода, то есть изменника и лгуна и. А истинный поэт не должен никогда
воспевать ни изменников, ни лгунов. Ни-ко-гда!
– с желчной страстью повторил
он, прищуривая глаза и язвительно кривя губы.
И с тех пор мне не раз приходилось выслушивать от него:
– Да ведь вы не можете этого понимать! Вы ведь не настоящая русская...
Вы - полька!
Раз он указывал мне какой-то мой недосмотр в корректуре и уронил на
пол листок рукописи, который я ему подняла.
– Ах, матушка, извините, пожалуйста!
– вскричал он и сейчас же
оговорился: - Что это я, однако, "матушкой" вас назвал, когда сам гожусь вам в
отцы!
96
– Что же тут дурного, Федор Михайлович! Это любимое наше народное
слово.
– Да ведь вы не можете понимать истинного значения этого народного
слова. Вы ведь не настоящая русская...
И так было всегда и во всем. Ничего вполовину. Или предайся во всем его
богу, веруй с ним одинаково, йота в йоту, или - враги и чужие! И тогда сейчас уже