Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
прерывая и в свою очередь поразил меня нежданным признанием:
– А знаете, какой я вам сейчас скажу комплимент? Уж наверное вы такого
ни от кого не слыхали.
– И, помолчав, он прибавил: - Вы мне чрезвычайно
напоминаете мою первую жену. Я ведь женат вторично, и от второй жены у меня
уже двое детей. А впервые я женился еще в Сибири. И первая жена - вы и лицом и
фигурой удивительно на нее похожи, - она, бедная, умерла от чахотки.
(Об этом сходстве он уже говорил
ли, она ужасно похожа на Марью Дмитриевну?" Я не поняла тогда, кто это Марья
Дмитриевна, но и Страхов тогда подтвердил: "Да, пожалуй... несколько
напоминает".)
– Комплимент вам тут, конечно, не потому, что это была жена моя, -
продолжал Федор Михайлович, - что же это за комплимент!
– а потому, что была
это женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, 102
в огне этой восторженности, в стремлении к идеалу. Идеалистка была в полном
смысле слова - да!
– и чиста, и наивна притом была совсем как ребенок. Хотя, когда я женился на ней, у нее был уже сын. Я женился уже на вдове. Ну, что же, довольны вы моим комплиментом?
– закончил он тоном шутки.
– Очень довольна, Федор Михайлович, только боюсь...
– Чего вы боитесь?
– Что вы во мне ошибаетесь, и я недостойна такого сравнения. Я не всегда
такая.
– А вы будьте всегда, - внушительно, строго сказал он.
– Стремитесь всегда
к самому высшему идеалу! Разжигайте это стремление в себе, как костер! Чтобы
всегда пылал душевный огонь, никогда чтобы не погасал! Никогда!
– Ну, а вы мне все-таки не сказали, какой же у вас идеал?
– снова начал он, помолчав.
– Идея-то ваша какая?
– Идеал один... для того, кто знает Евангелие...
– А вы его знаете?
– недоверчиво спросил он.
– В детстве я была очень религиозна и постоянно читала его.
– Но с тех пор, конечно, вы выросли, поумнели и, получив образование от
высших наук и искусств...
На углах его губ появилась знакомая мне "кривая" улыбка. Но в этот раз
она меня не смутила.
– Потом, - продолжала я тем же тоном, - под влиянием науки
религиозность эта стала принимать другие формы, но я всегда и думала и думаю, что лучше и выше Евангелия ничего у нас нет!
– Но как же вы понимаете Евангелие? Его ведь разно толкуют. Как по-
вашему: в чем вся главная суть?
Вопрос, который он задал мне, впервые пришел мне на ум. Но сейчас же -
точно какие-то отдаленные голоса из глубины моей памяти - подсказали ответ:
– Осуществление учения Христа на земле, в нашей жизни, в совести
нашей...
– И только?
– тоном разочарования протянул он. Мне самой показалось
этого
– Нет, и еще... Не все кончается здесь, на земле. Вся эта жизнь земная -
только ступень... в иные существования...
– К мирам иным!
– восторженно сказал он, вскинув руку вверх к
раскрытому настежь окну, в которое виднелось тогда такое прекрасное, светлое и
прозрачное июньское небо.
– И какая это дивная, хотя и трагическая задача - говорить это людям!
– с
жаром продолжал он, прикрывая на минуту глаза рукою.
– Дивная и трагическая, потому что мучений тут очень много... Много мучений, но зато - сколько
величия! Ни с чем не сравнимого... То есть решительно ни с чем! Ни с одним
благополучием в мире сравнить нельзя!
– И как трудно осуществить эту задачу!
– робко вставила я, думая о своем.
Он взглянул на меня с блеском в глазах.
– Вы говорите, что хотите писать. Вот вы и пишите об этом!
103
И, как бы в благословение на этот путь, Федор Михайлович подарил мне
тогда три чистых листка оставшейся у него почтовой бумаги в осьмушку, на
которой всегда писал он свои статьи.
– Вот вам от меня!
– с ударением сказал он, передавая их мне.
Они живы у меня до сих пор - эти три листка, пожелтевшие, гладкие и
простые.
Мы простились в тот вечер, как еще никогда не прощались: точно мы
были с ним равные друг другу, взаимно преданные друзья.
После этого разговора мне уже не хотелось ехать на взморье, слушать о
каких-то "юродивых Федюшах в Тетюшах", и, вместо того чтобы идти на
Фонтанку, как мы условились с Демертом, я долго бродила где-то по улицам,
"разжигая душевный костер"...
IX
И вдруг, сейчас же после таких восторженных слов и возвышенных
настроений, день или два спустя, мне пришлось быть свидетельницей той самой
сцены - по поводу непомещенной статьи, - которую приводит бывший метранпаж
"Гражданина" М. А. Александров в своих "Воспоминаниях" ("Русская старина", 1892, апрель, стр. 184-185) 23. Но в рассказе г. Александрова сцена эта
производит совсем не то впечатление, какое произвела она на меня тогда и как
она в тот же вечер была записана у меня в тетрадях.
Это было 12-го июня, вечером, накануне выхода нумера, когда журнал
уже печатался. Дело происходило в конторе при мне и при Крейтенберге.
– Воля ваша, - говорил Федору Михайловичу метранпаж, - но только
поместить эту статью я теперь никак не могу. Иначе придется весь набор
вынимать с машины, снова верстать - и мы опоздаем.