Факел (книга рассказов)
Шрифт:
Нет, чего там, странная картинка: старушка рыдает на груди англичанки, приехавшей хоронить русского князя. Да, а это в центре толпы, и все, понятно, глазеют. Наташа опиралась на руку высокого и строгого мужчины. И он спросил по-иностранному, видать, по-английски, что обозначает подобная сценка, ну да, это он и спросил, потому что кивнул в сторону старушки. Наташа тоже по-иностранному ответила, верно, это мать моего первого мужа, да, так, поди, и ответила, потому что мужчина посмотрел на Веру Антоновну внимательно и с любопытством. Наташа что-то еще сказала, он кивнул и пошел к машине. Это мой муж, сказала Наташа, жена
Нет, чего там, Вере Антоновне очень хотелось узнать, как же это Наташе удалось выйти замуж за англичанина, но быстро сообразила, какая уж разница, он ли сюда приезжал и здесь познакомился с Наташей или все было иначе и даже совсем наоборот, это не так и важно, когда у тебя в запасе одна минута. Вот сейчас Наташа сядет в машину и уедет, а Вера Антоновна так и не узнает то, что ей больше всего хотелось узнать.
А помнишь ли ты моего Славика? Да, Вера Антоновна, помню. Наташа немного помолчала, она вроде того что раздумывала, а стоит ли и дальше говорить со своей бывшей свекрухой. Да, помню, заговорила торопливо, и я вам скажу, Вера Антоновна, почему Славик так поступил со мной, он хотел, чтоб без него я никогда не была счастлива, и это ему удалось — я никогда не была счастлива, потому что я чувствую себя так, словно это я его убила, и с этим мне жить всю жизнь.
Прости, доченька, да ведь я тебя и не виню, ну, люди полюбили, потом разлюбили, дело житейское, твоей вины нет, живи спокойно, расти сыновей, но Славика, доченька, вспоминай, и вспоминай без злобы.
Они бегло поцеловались. Наташа побрела к машине, махнула рукой и навсегда умчалась.
А вечером по центральному телевидению показывали похороны князя, и Вера Антоновна снова увидела брата князя, и вдову, и Наташу и подумала с облегчением, хорошо, что сняла грех с Наташиной души. И вдруг пожалела, что не взяла адрес Наташи — можно было бы написать. Все ж таки дочка. А может, и с сыновьями когда бы приехала погостить. Все ж таки родня.
Ритмическая гимнастика
Все понятно, старость — не радость, и восемьдесят лет — это, конечно, старость. Но ведь тут главное, как человек сам на себя смотрит. Если скажет, я старичок, я пережил жену и дочь, я притомился смотреть на окружающую жизнь и улетаю и прошу вас не задерживать меня — это одно.
И совсем другое: да, я — старичок, да, я пережил жену и дочь, но я еще ничего себе, я точно знаю, какое сегодня число и даже, не поверите, какой день недели, так что я еще о-хо-хо, вы, небось, думаете, я вскоре улечу и вам поболее кислорода достанется, но нет, я еще подергаюсь, я буду каждый день бриться, и раз в неделю ездить в городскую баню, чтоб никто не сказал, фу, какой грязный старик, нет, всякий скажет, да, старик, но какой опрятный и мытый.
Хотя чего так широко и неоглядно хватать!
Короче: Александр Иванович Кураев был из тех, кто решил не сдаваться до последнего вдоха-выдоха. Конечно, посмотришь на него и без труда сообразишь: да, старичок, ну, если неподвижное, как бы застывшее лицо и если взгляд какой-то немигающий. И если веки красноватые и вроде бы воспаленные. Про старческое просо на лице и на руках чего говорить — это само собой.
Да, но рост сто восемьдесят пять, и спина прямая, да он при
Всю жизнь Александр Иванович был человеком исключительно умственного труда. Все соседи знали, что он был историком. Причем, видать, не школьным историком, учителя в старости в основном тихо себя ведут, они притомились от детей и от школьного шума, и дай, думают, хоть в старости тихо поживу. А этот — нет. Этот, если что не так, ну, в магазине или с соседями, мог гордо спросить, да вы знаете, кто я такой. Я — историк! Да я был с таким-то вот знаком и с таким-то. Тут смысл простой: вы — тьфу, букашки и даже черви, а я историк, правда, впрямую так не говорил, но намек был каждому понятен.
Какой историк и где и что — непонятно. И я был знаком с таким-то и с таким-то. Нет, уже не уяснить. Все! Ветерок уже нежно травку колышет.
Соседи вот почему так мало знали про старичка — он в доме всего с год и пожил. Так-то у него собственный дом километрах в пяти от Фонарева. И ты не будешь ведь у незнакомого человека спрашивать трудовую книжку, а ну-ка дай, дедуля, полистаю твою трудовую деятельность, да, мы — черви, а ты — историк, а покажи-ка ты, гордый дедуля, что ты за историк, с кем ты там был знаком. Ты хоть академиком будь или даже профессором, но только не базарь с соседями, не затевай разборку, и все будет путем.
Да, а почти всю жизнь прожил в собственном доме. Хороший такой дом, комнаты четыре, с мезонином даже, аккуратный такой домик, он на взгорке и с шоссе хорошо виден. Да, и сад большой.
Ну вот. А лет пятнадцать домик под дачу снимали такие Евстигнеевы. Семья из четырех человек. Всем говорили, старик им как родной. Ну, если живут с весны до осени. И даже иногда зимой наведываются. Евстигнеева пару раз в месяц забегала. Что-нибудь поделает. Что-нибудь прикупит. Или что лишнее от пайков останется. Да и вообще, приятно удостовериться, что дедуля наш еще не перекинулся. В общем, как родные.
Да, родные-то родные, но иной раз перекидываются не только родные, но и чужие. И это жалко. Старичка жалко, это само собой. Но главное — дом пропадет. А ты к нему привык. Ну, если живешь в нем с весны до осени пятнадцать, считай, лет.
Старик живет один, наследников у него нет, перекинется, и дом будет ничей, вернее, всехний, то есть отойдет безразмерной нашей хозяйке. И она всунет туда кого-нибудь из начальничков, мол, начальничек — тоже человек, и он должен хорошо отдыхать. Да, а дом хороший, и есть большой сад. И отдыхать там хорошо. Особенно если на халяву. И это обидно. Они прожили в доме пятнадцать лет, а незнакомый начальничек будет здесь жить на халяву. И фигушки ему и, значит, с маслицем.
И как-то зимой Евстигнеевы подъехали к Александру Ивановичу с толковым предложением. Значит, так, Александр Иванович, вы человек крепкий, проживете, спору нет, до ста лет и даже с лишним, но чего на свете не бывает, когда-нибудь отлетите, а дом накроется, позвольте не уточнять, чем именно. А нам он как родной. Мы бы его купили, но прав таких у нас нет. Если у тебя жилье, кто же позволит тебе купить еще один дом. Но главное в другом: кто ж позволит дом продать. Хорошо, продадите, а где жить собираетесь? В землянке полтора на два? Но рано. Не спешите, просим. Каждому фрукту свой овощ.