Факультет чудаков
Шрифт:
Андре Шару захотелось поговорить с кем-нибудь, услышать от кого-нибудь хотя бы два слова. Он остановил господина с рыжими усиками, шедшего ему навстречу, и, показав пальцем на улицу, по которой они оба двигались, спросил:
— Как называется эта улица?
Едва ли кто в Париже лучше Андре Шара помнил название этой улицы, улицы, на которой он родился и вырос. Ему нужно было только два слова, и он их услышал.
— Сен-Дени, м-сье!
И они разошлись.
За углом он увидел молодого с бритым лицом, такого же точь-в-точь, как был предыдущий, нищего в костюме рабочего.
— Вот уже год, — сказал
Его протянутая, очень длинная и узкая рука неподвижно висела в воздухе, губы шевелились медленно и неподвижно.
«Был ли это тот самый нищий, или это был другой? По всей вероятности, это был другой, так как тот без работы только полгода», — размышлял Андре Шар.
Пройдя несколько шагов, Андре Шар увидел молодого с бритым лицом, такого же точь-в-точь, как предыдущий, нищего в костюме рабочего.
— Вот уже полтора года, — сказал он, — как я без всякой работы.
Его протянутая, очень длинная и узкая рука неподвижно висела в воздухе. Губы шевелились медленно и неподвижно.
«Тот самый, — подумал Шар. — Но как же он мог попасть вперед меня? Не забежал же он. И кроме того, в отличие от предыдущего, он без работы уже полтора года».
«А может быть, я не иду, — с ужасом подумал Андре Шар.
— А может быть, я стою на одном месте, как эти дома, как вся эта улица, как вся эта жизнь?»
Он прошел и нагнулся для того, чтобы видеть, как идут его ноги. Его ноги шли. Вперед правая нога, потом левая, потом опять левая. Он чувствовал, как они вступали на тротуар. Он чувствовал, что они идут, но он еще не верил. Он снова нагнулся и стал смотреть, как двигаются его собственные ноги. Он пощупал их руками. Да, они шли. Он не был неподвижен. Он двигался. Все было в порядке. И вдруг он спохватился: нищий смотрит на него как на сумасшедшего.
Нищий действительно смотрел и даже немного улыбался. Рука его по-прежнему протянутой неподвижно висела в воздухе. Губы по-прежнему шевелились медленно и неподвижно.
И Андре Шар вспомнил, что он ничего не положил в эту руку. Он подал нищему и вернулся обратно, чтобы подать всем предыдущим. Он застал их каждого на том же месте. Почти одинаковых. С одинаково протянутой рукой. Он подал каждому. Теперь у него не оставалось никаких сомнений. Он не стоял на одном месте. Он шел. Но в то же время он не двигался.
Он очутился возле кабачка, где молодые художники его известности и его материального положения имели обыкновение проводить все свое свободное время. Именно очутился без всякой определенной цели. Ему хотелось немного выпить и закусить, но это не могло представлять — цель. С тем же успехом он мог выпить и закусить у себя дома. Ему не хотелось встречаться с знакомыми. Но все же он раскрыл дверь кабачка. Десятки знакомых протянули ему десятки знакомых рук. Он вяло пожал их и сел за отдельный столик в углу. За соседним столиком сидел молодой художник-еврей, недавно приехавший в Париж из Польши и писавший молочно-белых и оранжевых женщин с чудовищно огромными, черными и непостижимыми глазами, женщин, чем-то напоминающих зайцев, и известный торговец картинами, м-сье Дюжарден.
Не было никакого сомнения, что он покупал художника со всеми его руками и ногами, с заячьими глазами его женщин, со всеми настоящими его картинами и будущими, с кровью, мыслями и невыполненными
— Кровать, которую я вам дам, — шутил торговец картинами, м-сье Дюжарден, — имеет четыре железные ножки и две спинки.
— Отлично, отлично, — кивал головой молодой художник и, сощурив глаз, вторым глазом глядел на дно стакана, улыбаясь, как будто дело шло о чем-нибудь постороннем.
— Одно окно упирается в живописную стену в духе Утрильо, — продолжал м-сье Дюжарден, — но я не хочу прикрашивать действительность: перед самым окном находится помойная яма, задача которой заменять ландшафт. Второго окна, извините, нет. Но оно вам не требуется. Вы, насколько я знаю, не пишете пейзажи, а при электрическом свете глаза ваших женщин выглядят еще таинственнее.
— Отлично. Отлично, — говорил молодой художник, но уже не кивая головой и не улыбаясь.
— Все написанное, нарисованное, вырезанное, включая наброски, разумеется, становятся моей собственностью, — продолжал торговец картинами, м-сье Дюжарден. — Но на случай, если вам вздумается плевать в потолок, у меня есть для вас минимум, четыре картины маслом в сутки, одна акварель, пять или шесть карандашных набросков углем. За все, что будет представлено вами сверх минимума, — премия — бутылка вина по вашему выбору. Условия, надеюсь, приемлемые.
— Отлично, — сказал молодой художник и вскочил с места. Музыка Стравинского ударила во все струны, загремела посудой и, как бешеная лошадь, закусив удила, выбежала на середину зала. Она подняла Андре Шара и поставила его лицом к лицу с молодым художником, безысходная нужда которого заставляла продавать себя.
— Плюньте в самый центр его физиономии, — сказал он, показывая на физиономию м-сье Дюжардена, — в самый центр, в нос, в губы, в глаза, в брови. Или задушите его. Они думают, что им удастся купить настоящее искусство. Я могу немного помочь вам, мое ателье, мои краски, мои холсты к вашим услугам. Приходите и пишите.
— Убирайтесь к черту, — закричал молодой художник, побледнев и подняв руку, чтобы оттолкнуть Андре Шара. — И запомните, что я хочу быть обязанным только самому себе. Запомните это, м-сье Шар.
Андре Шар попятился от их столика и упал в кресло.
Он услышал насмешливую фразу невыносимого торговца картинами, м-сье Дюжардена. Торговец картинами говорил про него и для него.
— Она пьет запоем, эта бездарная личность, — говорил м-сье Дюжарден. — И представьте, имеет наглость воображать из себя чуть ли не самого бога живописи.
Андре Шар повернулся к ним спиной. Он наблюдал. Дирижер, представлялось ему, управлял не оркестром, а всем кабаком. По мановению его дирижерской палочки все посетители кабачка поднимали тяжелые кружки с напитками, подносили их к губам и по мановению палочки выпивали и со стуком ставили кружки на мраморные столики. Андре Шар поймал себя на том, что он не пьет, а только делает вид, что пьет. Он почувствовал себя вне ритма кабачка. Вот все подносят тяжелые кружки к подбородкам, вот все оттопыривают нижнюю губу. Вот все наклоняют головы и, вытянув шеи, как одну шею, вливают все кружки, как одну кружку, в одно горло. А кружка Андре Шара одиноко стояла на столике. Он к ней и не притрагивался. Ему казалось, что он держит за один конец веревки, за другой конец веревки тянет весь кабачок.