Факультет чудаков
Шрифт:
А рядом с человеком, невинно чистившим свои веселые зубы, он написал другое изображение. Он изобразил совершенно фантастическую, покрытую белым покрывалом и по его мнению совершенно ужасную машину, которая чистила зубы человеку, тому же самому, что и на изображении рядом, но другому в одно и то же время. На этом изображении тот же самый человек вдруг стал меньше и тоньше. На его лице и на его руках, которые вдруг стали атрофированными и дрожащими, как лицо и руки паралитика, желтым цветом был написан ужас, точно машина не чистила ему зубы, а производила казнь. И действительно, где заканчивалась здесь утренняя гигиена и где начиналась казнь? Чистка зубов здесь, собственно, перестала быть
Если раньше Андре Шар в своей живописи показывал развеществление вещи, теперь он изобразил, как машина расчеловечила человека. Собственно говоря, он закончил свою работу, и теперь ее можно было показать людям. Он не вышел, а выбежал со своей лошадью на улицу с видом Архимеда, выбежавшего из ванны. В отличие от Архимеда он был одет. Ведя коня под уздцы, он пошел медленно и несколько гордо. Он думал про себя:
«Я — рыцарь, подобно Дон Кихоту оседлавший своего коня и вышедший в бой против неподвижности людей буржуазной культуры.
Я — художник, картины которого пасутся, летают, плавают и рычат, еще не написанные картины.
Я — крыса.
Я — Шар в русском значении этого слова, в том значении, которое я узнал от Пабло Пикассо, в качестве шутки переведшего мою фамилию на русский язык при первом нашем знакомстве.
Я — Шар в космическом смысле этого слова.
Я — Шарик».
И вдруг он решил, прежде чем пройтись по главным улицам Парижа, пройти с лошадью по улицам предместья. Было еще рано, и на главных улицах он не встретил бы много публики. Улицы предместья, куда он привел свою лошадь, жили своей утренней жизнью. Рабочие спешили на фабрики и почти не обращали на него никакого внимания.
Один, наиболее разговорчивый сказал:
— Рано ты, паренек, вышел на работу. Сейчас не время для реклам.
Несколько мальчишек бежали за ним, заглядывая под хвост лошади, где была изображена физиономия господина Моробье. Но вскоре и им надоела эта забава. Они отстали.
Лошадь шла вяло, нагнув голову и уши, еле переставляя ноги, точно везла кладь.
Какой-то парень в одежде крестьянина подошел к Шару и некоторое время шел рядом с лошадью, сострадательно на нее посматривая.
— Видишь, чего делают, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Да она у вас до вечера не протянет. Ведите в колбасную.
И ушел.
Андре Шар направился к главным улицам города. Собственно, он уже не вел лошадь, а тащил ее за повод, еле передвигающую ноги. И вот равнодушие больших улиц упало на него и придавило его к земле. Теперь он двигался подобно своей лошади, еле передвигая ноги, и ему казалось, что он тащит свой замысел на кладбище. Никто из прохожих не обращал на него абсолютно никакого внимания, точно он вел под уздцы только рекламу и к тому же довольно обычного свойства. Правда, его замечали автомобили. Их гудки точно насмешливым и хриплым голосом, голосом сифилитиков, выкрикивали его короткую и похожую на междометие фамилию. «Шар! Шар!» — кричали они над его ухом. И он оглядывался. Чем дальше он двигался, тем равнодушие прохожих становилось
«Я не шар, — подумал он в этот раз, — я шарик, который оторвался, оставив ниточку в руке мальчика, и повис не между небом и землей, а между потолком и полом».
И он свернул на аристократические улицы особняков. Никем не замечаемый, он вел свою лошадь, как человек-невидимка. На одну минуту ему представилось, что лошадь не идет за ним, только этим можно было объяснить неудачу. Он оглянулся: лошадь шла за ним, спотыкаясь, как слепая. Живопись сверкала на ее коже всеми своими красками, изображенная машина и человек находились на своих местах. Он двинулся дальше несколько быстрее, чем он шел перед тем. И все же его движение было подобно стоянию на одном месте. Его замысел провалился. И снова он вел свою лошадь вяло, еле переставляя ноги в бездумье и тоске. Он не смотрел больше по сторонам. Теперь он не замечал прохожих, как они не замечали его. Затем он остановился:
«Не лучше ли было вывести коня без всякой живописи, — спросил он себя. И тут же ответил: — Лучше. В тысячу раз лучше. Пример тому воз с сеном, на котором я пытался проехать по главным улицам».
И ему уже не хотелось двигаться. Хотелось вечно стоять на одном месте. Теперь он завидовал фонарям, им некуда было идти. И все же он пошел. Он шел в продолжение часа, а может быть, и больше. Он поднял свою голову, потому что начала болеть шея. А подняв голову, он увидел хорошо ему знакомый дом. Тут находился салон молодых художников. Выставка была открыта.
Новая мысль заставила его не войти, а вбежать в салон вместе с лошадью, сбив с ног швейцара и девушку, проверявшую билеты. Он заставил прижаться к стенам всех посетителей выставки. Он шел вдоль длинных стен, увешанных картинами, ведя под уздцы лошадь. Лошадь шла, с любопытством посматривая на картины. Ее длинная шея и аристократически длинная голова делали ее похожей на путешествующего лорда. И вдруг она упала, подняв к потолку свои четыре ноги. Ужасный крик лошади, издыхающей посреди картин, заставил зазвенеть стекла и застыл в виде дико вытянутой шеи и длинных неподвижных зубов.
Все посетители выставки сбегались в комнату, где лежал труп лошади. Никто не замечал живопись, висевшую на стенах, все видели только живопись на крупе лошади. Но сама лошадь, неподвижная, среди невероятных картин и посетителей выставки выглядела живописью самой живописной из всех живописей, когда-либо существовавших на земле.
А живопись на лошади была несравненно более интересной и талантливой, чем живопись, развешанная на стенах салона. Десятки посетителей и посетительниц, склонив свои шелковые и суконные спины, смотрели на живопись Андре Шара во все свои глаза. Один из них, подняв у лошади хвост, заглянул под хвост. Его толстые губы расползлись по всему лицу, доказывая, что он улыбался.
Андре Шар узнал его. Это был сам господин Моробье. Господин Моробье еще раз посмотрел под хвост лошади и узнал господина Моробье. Он остался доволен своим портретом. Он нашел, что портрет выразителен. А что касается места под хвостом, это могло бы шокировать какого-нибудь обывателя или торговца центрального парижского рынка, но не его. Он привык ценить эксцентричность и изобретательность. Эту мысль он выразил словами и, приятно улыбаясь, протянул Андре Шару свою руку.
Толпа вокруг лошади все увеличивалась. Казалось, все шестьдесят тысяч художников Парижа и все ценители живописи пришли сюда, чтобы взглянуть на шедевр. Никто из них не хотел уходить, они стояли часами молча и смотрели, смотрели.