Факультет чудаков

Рахманов Леонид Николаевич

— Тогда какую-нибудь корову. Только в крайнем случае. Помни: нам важен бык.

И вот он крадется, зеленый, в зеленой траве, держа нож так, чтобы не порезаться, но все же решительный, готовый на все.

«Я, как они, — думает он, — как кулаки». Вот стадо колхоза и бык, но он в середине стада, возле него Чашкин и Коньков и остальные, или они догадались, или кто-то предупредил их. К быку не подойти, не подползти, не подкрасться. Одна корова отделяется от стада. Она вот, возле него. Достаточно протянуть руку, достаточно протянуть нож, и он протягивает руку, и он протягивает нож. И делает порученное ему дело. Струя крови залепляет ему

лицо и руки, но он в восторге — это кровь. Он не стирает кровь ни с лица, ни с ножа, ни с рук, это лучшее доказательство, которое он принесет своим. Он ползет обратно и смотрит на свои руки, но вместо рук видит нож. Его руки походят на нож, — руки — ножи, ноги — ножи, он сам — нож.

«Я — нож» — думает он.

Он ножичек.

Но вот наступает пора гнать коров домой в колхоз. Криками и бичами ребята собирают стадо. Им помогают собаки. Вот все стадо в сборе. Но одна корова лежит в стороне. Лежит, не встает. Это корова той самой женщины, той беднячки, корова Катерины. Почему же она лежит? Они кричат на нее, но она лежит, не встает, они бьют ее бичом, но она не встает, они трогают ее рукой, но она лежит и не встает.

— Но, постойте, откуда же здесь кровь, ведь это кровь.

Все сбегаются и смотрят на корову, на ее ногу с перерезанным сухожилием, на озеро крови в траве, кто со страхом, кто с болью, точно это его кровь, но большинство с гневом:

— Это их дело. Дело маленьких кулаков.

— Конечно. Кто же другой, кроме них?

— Как же они осмелились? Как же мы прозевали?

— Это они отомстили нам за зеленого быка.

— И кому отомстили, отомстили Катерине, у которой не было ничего, кроме этой коровы, а теперь нет ничего. Но как передать это Катерине, что она подумает и что скажет. Она скажет — не уследили и, кто знает, быть может, подумает на нас.

— Нет, Катерина не подумает на нас, — говорит Чашкин, — она нам поверит.

Они загоняют стадо во двор и печальной толпой невеселых ребятишек идут к Катерине. Они идут очень медленно, часто останавливаются, и тогда некоторые предлагают:

— Быть может, лучше сегодня не ходить.

— Нет, нет, — отвечают остальные, и они идут.

— А хорошо бы, хорошо бы, — мечтают Чашкин и Коньков, — хорошо бы…

Они думают это каждый в отдельности и оба вместе, и вот они сообщают один другому, о чем они думают. И вдруг оба машут рукой и сердито смотрят один на другого.

— Этого не может быть, — говорят они.

Вот они подходят к избе, похожей на избушку, вот они подходят к избушке, к старым воротам, похожим на калитку, нет, не к воротам, а к дыре, вот они заходят на воображаемый двор, потому что двора нет, а вместо двора открытая площадка, очень удобная для игры. Но в избу никто из них не хочет идти первым. И тогда они протискиваются в дверь всей толпой, не похожей на толпу, молчаливой и невеселой. Они видят в избе стол, длинный стол, ничего, кроме стола, и на столе каравай хлеба. И Катерина, увидев их, поняла все: что-то случилось с коровой. Чашкин рассказывает, что именно. Тогда вся толпа ребятишек говорит громким голосом:

— Это кулацкие дети. Мы им покажем.

Но что с Катериной, она улыбается (все были уверены, что она будет плакать), улыбается и подходит к ним. Вот она кладет свою длинную коричневую руку на плечо одному, и всем кажется, что она положила свою руку, эту руку на плечо всем. Каждый чувствует ее на своем плече. Она их спрашивает:

— А вы примете меня к себе в колхоз?

Она

говорит это своим голосом, их голосом, точно просит их принять ее к ним в игру.

И они отвечают:

— Примем.

Только Чашкин молчит. Он вспоминает, что старше всех, некоторое время молчит и вдруг отвечает не своим, взрослым голосом:

— Мы-то приняли бы. Но будем принимать не мы. Но и они примут.

— Пусть только попробуют не принять, — говорит один мальчуган строгим голосом.

— Мы примем постановление от себя, от пионеров, чтобы принять.

— Да примут, какие могут быть разговоры. Примут.

— Вот и хорошо, — улыбается Катерина.

И, веселые, они возвращаются, и, довольные, они идут домой. Это ведь они сагитировали, ну, конечно, они сагитировали эту женщину вступить в колхоз.

— Она будет варить нам обед. Всем обед.

— Всем обед.

Они идут веселой дорогой мимо насмешливых кустов, веселых изб, под хохочущим небом. Но вот Коньков вспоминает:

— Мы хотели отомстить.

— Отомстить! Отомстить! Но как отомстить? Им отомстить. Нужно подумать.

— Незаметно напасть и избить, — предлагает кто-то.

Но все отвергают эту мысль. Они не хотят подражать им:

— Мы не кулаки!

И все думают, нахмурив брови и козырьки, под размышляющим небом, мимо задумчивых заборов, по несообразительной траве. Соревнование выдумки под открытым небом. Но никто ничего не может придумать. Чашкин и Коньков предлагают отложить до завтра. Их таинственный вид выдает их. Они что-то придумали. И завтра они скажут, что именно.

О, огород, слева направо, от горизонта до горизонта. Но я читаю огород справа налево и получается: дорого. Я вижу тебя одним глазом, правым глазом правого уклониста и вижу затраченный труд. Ничего больше. Но вот я смотрю на тебя обоими глазами, этим и этим. Теперь я вижу результаты. Труд позади, все позади, передо мной результаты. Огород надо читать не с правой стороны, чтобы видеть только дорого, а с левой, чтобы видеть огород. О, город овощей, зеленый огород зелени и солнца. О, огород колхозников, ты вспахан колхозниками, засеян колхозниками, полит колхозниками. Ты видишь над собой солнце, и вот ты уподобляешься ему своими подсолнечниками, круглыми, как солнце, желтыми, как солнце. И вот ты уже не огород, а зеленое небо без облаков, и вместо одного солнца у тебя их сотни. Ты светишь всеми своими подсолнечниками и смеешься зеленым смехом, всей зеленью, всем своим смехом, похожим на салат. И вот ты показываешь свой язык кулаку. Ты опасный враг, и он боится тебя, потому что не знает, что сказать против этой капусты, против этой репы и против этого картофеля. Они сами говорят за себя. И он уходит — кулак на своих кулацких ногах, стараясь не замечать, стараясь не видеть тебя своими кулацкими глазами. Но он видит тебя, когда не глядит. Он видит тебя, когда он далеко, он видит тебя днем открытыми глазами и ночью закрытыми.

О, Петухов, и мы видим тебя. Ты вот! Вот ты спишь, и тебе снится огород колхоза. Ты видишь во сне, что ты просыпаешься в огороде. Вот ты слышишь, как растет горох и цветут помидоры. Но ты еще не знаешь, кто ты. Ты думаешь, что ты салат или огурцы. Ты любишь огурцы. Но вот показывается солнце. И ты видишь себя, ты — не огурцы и не салат… Ты — чучело. Ты не веришь своим глазам, ощупываешь себя, осматриваешь себя, и ты убеждаешься, что ты чучело.

— Я — чучело, — говоришь ты.