Фальшивая Венера
Шрифт:
Я не знаю, что ответить. У меня кружится голова. Дрожат колени. Мы падаем на диван. Леонора уже верхом на мне, обнаженная, ее кожа, словно жаровня, излучает тепло, которое я ощущаю лицом. Она срывает с меня одежду, ее руки забираются ко мне под рубаху, скользят вдоль тела. Мне лучше бы вырваться, но в моих ногах и руках нет сил.
— Но давай предположим, — продолжает Леонора, — что такое искусство существует и что оно настолько выше простых совокуплений основной массы человечества, насколько твое искусство выше вывески над трактиром, насколько музыка божественного
И вот меня научили любви, но сам процесс обучения мне не понравился. Еще никогда прежде я не оказывался пленником, заточенным в своей собственной плоти, и я обнаружил там сурового тюремщика, который никогда не смыкал глаз, постоянно присматривая за мной, чей раскаленный бич истязал больнее, чем орудия святой инквизиции, ибо использовался он для достижения ада, а не небес. Какие только штучки не вытворяла со мной Леонора пальцем и губами, какие только мази и снадобья не использовала, чтобы я снова стал в кровати восемнадцатилетним мальчишкой, — но только я не занимался ничем подобным даже тогда, когда был восемнадцатилетним мальчишкой. Она была подобна кошке в течку, набрасывалась на меня повсюду, в студии, у меня дома, в коридорах, в экипаже, в чистом поле и среди развалин древнего Рима, в своем особняке в Трастевере всю ночь напролет. А я по-прежнему должен был выполнять свои обязанности, покупать, заботиться об отправке, встречаться с вельможами, писать.
Я написал Леонору снова, еще две Венеры по желанию моего господина Эличе: одну — стоя, в позе Венеры Медичи, а другую — в объятиях Марса, когда их застал вместе Вулкан. За один этот год я постарел на десять лет.
В кровати, в порыве страсти, Леонора называла меня Веласкесом, и я сказал ей, что никто меня так не называет и она тоже не должна. Тогда она спросила:
— А как тебя называют в Испании?
— Меня называют Эль-Севилльяно, по моему родному городу, или сеньором де Сильва, или доном Диего.
— Даже твоя жена?
— Как меня называет моя жена, тебя не касается, — ответил я, — но в любом случае не Веласкесом. Это мое имя в живописи.
— Знаю, и именно поэтому я называю тебя Веласкесом в своей постели, потому что если бы ты не был Веласкесом, ты бы туда ни за что не попал.
И продолжила свои проклятые ласки.
Думаю, Леонора не верила ни во что, кроме живописи, определенно ни в честь, ни в положение в обществе, ни в истины святой веры, а если и верила, то самую малость. Именно по этой причине она обращалась со мной иногда как с богом, а иногда как с рабом. Признаюсь, рядом с ней я был и рабом, и богом.
Должен сказать, в живописи она разбиралась. Ей было достаточно посмотреть острым взглядом на мое очередное приобретение, и она говорила, какие картины должны появиться на рынке или какой кардинал готов расстаться с одним из своих сокровищ, чтобы снискать благосклонность моего короля. Однажды я показал ей одну работу Аннибале Карраччи, которую собирался купить, «Венера в окружении граций», и Леонора рассмеялась:
— Никакой это не Карраччи. Это снова тот жалкий мальчишка из Неаполя, его проделки. Он в этом хорош.
— Какой еще мальчишка? — спросил я.
— Сын старика Джордано, Лука. Отец его ничто, может писать только вывески, но у мальчишки талант, быть может, он станет новым Джотто, если только бросит свои преступные штучки и выработает собственный стиль.
— А почему этого мошенника не привлекают к ответу? — удивился я.
— Потому что он всегда подписывается своим именем, а затем закрашивает подпись. Вот посмотри.
Леонора подошла к моему столу и смочила клочок ветоши в скипидаре, затем угол полотна, и появилась подпись. Мы оба засмеялись. Пожалуй, я никогда так не смеялся со своей женой, когда она была рядом. И еще мы ссорились.
Однажды Леонора привела меня к церкви Санта-Мария в Трастевере, перед которой собирались калеки, изувеченные и уродцы от рождения, выпрашивая подаяние, и предложила написать их, как я писал портреты королевских карликов и шутов.
— Зачем? — ответил я. — Карликов и шутов я писал потому, что они прислуживают королю, являются частью его двора. Я писал и королевских собак.
Я увидел, что мой ответ ей не понравился, и она спросила:
— Король тебя любит?
И я ответил:
— Несомненно любит, ибо он оказывает мне честь и назначает на высокие должности при дворе.
— Ну а может быть, король оказывает тебе честь, потому что и ты оказываешь ему честь своей кистью, запечатлеваешь великолепие его дочерей, чтобы их брали в жены короли и императоры. Но любит ли он тебя как Веласкеса, как люблю тебя я? Или ты для него всего лишь каприз природы, как все эти жалкие калеки? Испанские инфанты окружены карликами, чтобы блистать на их фоне своей красотой, и король, по сути дела, превратил величайшего живописца Европы в свою собственность, чтобы тот его прославлял. Только об этом они и думают, короли.
— Король меня любит, — повторил я. — Он сказал, что, когда я вернусь в Испанию, он произведет меня в рыцари ордена Сантьяго.
Я не собирался это говорить, ибо не в моем духе похваляться перед женщиной такими вещами, но Леонора вывела меня из себя, и я вспомнил, как говорил о том же самом с Рубенсом и как нелицеприятно тот отозвался о моем короле.
— Ленточка ничего не стоит, — сказала Леонора. — Это все равно как угостить чем-нибудь шута или почесать собаку.
Тут я разозлился, ибо она не была Рубенсом, и сказал:
— Ты ничего не смыслишь в подобных вещах, ты, дочь торговца, не знающая, что такое честь!
— Вот как? — громко произнесла Леонора, и все стали оборачиваться на нас. — Ты так думаешь? Да, моя мать вышла замуж за купца, чтобы спасти его от голодной смерти, однако она происходит из семьи Колонна, которая ведет свою родословную от Аврелиев. Мои предки принадлежали к высшей римской знати еще тогда, когда Мадрид был грязной деревушкой. Что же касается твоей крови, синьор Севилльяно, ты из города, кишащего полуевреями, полумаврами и прочим беспородным сбродом!