Фанатизм
Шрифт:
– О, вы уже в отлете. По поводу? Артемка к нам пришел?
Артем и им предложил по трубке мира.
– Я не буду, – отказался Иван. – Меня рвет потом с утра. Не знаю, почему так. Не хочу.
– Тогда мне две. Меня ни хрена не берут эти штуки, – Стас закурил. – Денег тебе дать, Артемка?
– За всех дай, – предложила Ася.
Стас расплатился. Я докурила – мираж майора Бусыгина растаял
И что-то еще было приятное… Что-то еще… Вот дырявая голова…
Вспомнила я только ночью. Вот она, эта мысль: Горчаков расстается с Илоной. Ни подтверждения, ни опровержения не было, но приятное ощущение бродило по телу, доходило до пяток и возвращалось теплой волной: он ее не любит. Наутро мучило похмелье: от выпитого, выкуренного и приятной неподтвержденной мысли. Но не рвало, просто голова болела.
12. ПЕРЕД ВЫСТАВКОЙ
Перед тем как уехать на выставку, Горчаков позвонил мне.
– Пожелаешь мне удачи, Соня?
– Пожелаю.
– А чем занята?
– Статью пишу. О росте цен на лекарства.
– Хочешь посмотреть, что я выбрал для выставки?
– А кто еще будет?
– Да все.
Я пришла вечером. Но не было никого. Я потопталась в прихожей.
– А где?
– Никто не придет. Я просто извиниться хотел – за тот вечер с водкой и пиццой. Плохо мне тогда было. И хотелось еще кому-то сделать плохо.
– А сейчас хорошо и хочется еще кому-то сделать хорошо?
Он улыбнулся.
– Не бойся, не так прямолинейно.
– Завтра едете?
– Да, утром отчалим со Стасиком. Он гостиницу уже заказал, все дела.
– От жены шифруется?
– Сказал ей, что по делам, бизнес-встреча типа.
– Ты ему доверяешь?
– Ну, разумеется. А ты все ищешь маньяка?
Горчаков предложил кофе. Мы взяли чашки и пошли в зал. Отдельной студии у него так и не было. Теперь около стен и на полу были расставлены картины. На выставку он брал три – девушку-реку, пейзаж и портрет.
Девушка-река представляла собой отражение в воде. Казалось, что вода течет, что это не спокойная гладь, а именно быстрый поток. Смотрелось странно – и не лицо, и не река. Но был виден венок на голове у девушки, который она собиралась снять и бросить в воду.
Пейзаж
А с портрета смотрела на меня абсолютно незнакомая девушка – с очень красивым, но ничего не выражающим лицом: широко распахнутые яркие голубые глаза, алые губы и пестрые волосы. На шее был повязан розовый шарфик. «Тусовщица» называлась картина.
– Это Илона? – спросила я.
– Да. Закончил. Очень в духе современности, мне кажется.
Только один был способ нагляднее изобразить пустоту – оставить холст белым, но и тогда он выражал бы какой-то потенциал будущей картины, а ее глаза не выражали ровным счетом ничего. Я была поражена… в очередной раз… его удивительным умением видеть так много и отражать все – до абсолютной пустоты.
– А ей понравилось, – усмехнулся Горчаков. – Говорит: «Хорошо я получилась, как на фотке».
Было чертовски грустно. И было грустно почему-то от того, от чего вчера было радостно: он ее не любит, и такие картины рождаются от нелюбви.
Я села на пол перед портретом.
– Чего ты, Сонь?
– Это рубит… Очень сильно рубит…
– Ну, посмотрим…
И по тому, как дрогнул его голос, я поняла, как он сам надеется на очередную выставку «молодых художников».
Горчаков принес мне еще кофе.
– Следователь звонил снова, – вспомнил Иван. – Спрашивал, когда я еду, куда с кем, на сколько дней…
– Я с ним переспала, – вдруг сказала я.
– С кем?
– Со следователем.
– Со следователем? Фигассе! Зачем?
– Чтобы он меня не подозревал.
– А твой парень?
– Он не знает.
– Выходит, ты шлюха, Соня?
– Выходит.
Горчаков сел рядом со мной на пол.
– А я с Илоной расстался. Надоел мне ее ритм жутко. Да и сама она…
– Очень грустные истории…
– И как этот мент в сексе? Виртуоз?
– Да, так. Главное, что не садист. Замуж меня звал.
– Счастливая ты, Соня…
Я смотрела в пустые глаза Илоны на портрете и чувствовала, как мой взгляд влажнеет.
– Останься до утра. Побудь со мной, – попросил Иван.
Я мотала головой. Не могла объяснить, почему не могу…