Фанатизм

Ронберг Тони

В милиции сказали, что кто-то из них мог убить Наташу.

Конечно, ради меня. То есть ради моего дара.

И потом этот кто-то смотрел мне в глаза и выражал соболезнования с одной мыслью: спас, защитил, уберег. А я смотрел в глаза следователю и чувствовал себя причастным, виноватым, черствым, холодным, равнодушным к чужому горю.

Когда плотник говорит, что мастерит стулья не на продажу, не для того даже, чтобы сидеть на них, а просто потому, что умеет это делать, он врет. Конечно, хочет, чтобы его

стулья купили, пользовались, нашли удобными. Когда писатель говорит, что пишет для себя, «в стол» и доволен, он врет. Конечно, мечтает быть изданным, понятым и популярным. Если художник говорит, что рисует пейзажи «для души», он врет. Все люди жаждут признания, потому что хотят найти путь к другим людям.

И я тоже хочу. Страстно. Навязчиво. Зло. Как изголодавшаяся собака. С неуспехом трудно мириться. Если мириться, тогда дар – все равно, что пытка, что проклятие. Невостребованный, отвергнутый, он способен превратить человека в озлобленное чудовище. Мой, конечно, не так велик и не так требователен, не мстителен и не кровожаден. Я мирюсь и живу дальше. Не замыкаюсь, не зомбируюсь, не впадаю в депрессию, не зацикливаюсь на картинах. Я пишу, когда пишется. Я не заставляю себя рисовать: нет гарантии, что что-то из этого будет продано. Пишу по заказу, больше не экспериментирую, даю краткие интервью без разглашения «творческих планов». И не перечитываю себя в газетах: мне все равно, что и как переврут журналисты.

Наташа была шансом обеспечить финансовую стабильность с наименьшими переменами. Мы уже договорились, что свою квартиру я оборудую исключительно под студию и буду продолжать работать. Ее не очень увлекала живопись, но она согласилась.

Разве они знали об этом? Они, спасая мой дар, готовы были разрушить полмира, а меня вытащить из-под обломков только для того, чтобы я мог написать эту катастрофу. Мне трудно говорить с ними. Влюбленные слепы, глухи, обидчивы, ранимы, сентиментальны. Конечно, есть Соня…

Когда она брала у меня интервью, мне очень хотелось написать ее портрет. Она была так близко, общаться с ней было так легко, ее глаза так сияли, а потом, оказавшись в их компании, она мгновенно изменилась до неузнаваемости. Слилась с ними, застыла, превратилась в обычную скульптуру жрицы моего храма. Я не рисую и не оживляю скульптуры, это скучно и хлопотно. Я совершил ошибку – сам отнял у себя друга, превратив его в фаната.

И тогда, вечером на кухне… скульптура не заплакала вместе со мной.

Если бы любовь этого тесного клана можно было распределить на всю страну, это принесло бы гораздо больше пользы: чувство зацепило бы и галеристов, и коллекционеров, и меценатов, и моего отца. Но никто не властен над чувствами.

Илона в ванной. А я стою у окна. За окном носятся огромные снежинки, двор внизу быстро белеет. В комнате темно, и

я жду Илону, не зажигая свет. Она только что проснулась. Ее разбудил мой звонок в дверь. Сейчас она примет ванну, мы займемся сексом, потом она накрасится, и мы поедем в «Проспект». Я выпью, она глотнет кислоты (за кислоту и кокаин она платит сама), мы немного потанцуем. Потом ей позвонит ее отец – спросит, не пьяна ли она, не пропускает ли занятия в институте, есть ли еще у нее деньги, и она ответит:

– Ну, переведи немного.

Потом позвонит ее брат – спросит, почему так гремит музыка, где она, с кем она, не покупает ли она наркотики, велит ей немедленно идти домой и готовиться к занятиям. Они оба работают в Германии и не могут знать, что институт она бросила еще три месяца назад. Ближе к утру я поеду домой, чтобы успеть на работу, а она будет отсыпаться до вечера. По дороге, в такси я пересчитаю деньги и снова подумаю о том, что секс с ней слишком дорого обходится. Потом позвонит следователь, снова вызовет меня на допрос, я буду сидеть перед столом в его кабинете и чувствовать себя ничтожным, виноватым, жестоким и бездушным. Потом дозвонится кто-то из «друзей» и спросит, пишу ли я и есть ли у меня вдохновение. А после работы я опять пойду к Илоне и разбужу ее звонком в дверь.

Жизнь предсказуема.

8. СВИДАНИЕ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ

Погода была не для свиданий. И статьей я была недовольна. А хуже нет состояния, чем недовольство собой. Что-то ускользает, тает, а ты пытаешься собрать прописные истины, слепить из них текст, освежить, обновить, но все это – механически, не включая мозг.

– Чувствую, что чего-то не хватает, – сказала я главному редактору.

Он снял очки.

– Соня! Вот за это я тебя и люблю: ты сама себе и редактор, и критик, и корректор, и психолог. Не знаю, чего не хватает. Может, резких каких-то штрихов, но я сам выправлю. Оставь!

– Михаил Борисович, что это с вами?

– Да что-то. Отвлечься пытаюсь! Юбилей скоро – пятьдесят. Когда следующий юбилей «пятьдесят», не думаешь о том, как и где будешь его отмечать, кого пригласишь, кто придет без приглашения. Уже о другом думаешь. О другом. Вот снег валит, а я помню, как еще недавно санки таскал по сугробам, потом – детей на санках в садик, а скоро и меня потащат за город… в сугробы…

– Да Бог с вами!

– Да-да, накатило, Соня. А так – бодрюсь! Другому бы не сказал, жене – не сказал бы. А тебе скажу. Говорят, что мысль о смерти стариков долго не мучит, они подумают-подумают да и привыкнут к этой мысли, а я думаю-думаю и не могу привыкнуть…

– Так вы и не старик вовсе. Впереди еще пятьдесят лет – успеете привыкнуть.

Я присела в кресло, уже не торопясь бросить недоделанную статью и спастись бегством.