Фанфан и Дюбарри
Шрифт:
— Я тут живу только несколько недель, но уже немало о тебе слышала.
— Да? От кого?
— От девочек в школе Сестер милосердия, где я учусь!
— И что они обо мне говорили?
Фанфан держался настороженно, говорил нервно, поскольку ожидал услышать намек на экзекуцию, устроенную Рампоно.
— Что вы — прелесть!
— Ну нет! Прелесть?
— Хорошенький!
— Ну, не знаю, — буркнул Фанфан, поскольку не знал, хорошо ли это и будет ли на пользу в его грядущих странствиях по свету.
Поскольку девушка смотрела на него без всякого смущения, ему стало неловко. И чтобы от неловкости избавиться, спросил:
— Ты живешь у Сестер милосердия?
— Нет, мы живем с мамой. Знаешь новый модный магазин на рю Сен-Дени с вывеской "Ля Фриволите"? Или нет?
— Нет!
— Мы только два месяца как переехали.
— Я никуда не хожу, — нервно отрезал Фанфан.
— Знаю.
Фанфан поднял голову от пистолета, который будто бы сосредоточенно разглядывал, чтобы взять себя в руки.
— Как это — знаешь? От кого?
Девушка умолчала от кого, но сказала:
— Именно потому я за тобой и пришла! Чтобы сказать, что нехорошо прятаться! Во время того скандала в монастыре августинок тебе все сочувствовали, признали, что ты держался, как герой, когда тебя избивал этот зверь! И это же удивительно (теперь она рассмеялась) — как ты проник в приют в женском платье!
— Так ты это оценила? — спросил Фанфан, поскольку все услышанное его успокоило и даже доставило удовольствие.
— Я там была! Мы только за день до этого переехали в ваш квартал. Как раз шли мимо, мама вела меня к Сестрам милосердия, и говорит:
— Что за гордый малыш! Не хотел бы ты зайти к нам на чай?
— На чай? К тебе?
Фанфан уже давно был на седьмом небе от того, что люди, и особенно особы противоположного пола считают его гордым маленьким мужчиной. Теперь от приглашения у него вскружилась голова, поскольку его ещё никогда не только не приглашали на чай, но до сих пор он вообще никогда этим не баловался! И делали это — как он слышал — только в дворянских кругах. Дворяне — да, те едят бриоши, макая в шоколад!
— А ты дворянка? — спросил он, ошеломленный этим приглашением.
— Нет. А что?
— Нет, ничего, — ответил он. — "Да, в семьях владельцев модных магазинов тоже, конечно, подают чай", — подумал он, стараясь не показывать свое незнание, чтобы не выглядеть смешным.
— Меня зовут Фаншетта Колиньон, — сообщила девушка. — Мне пятнадцать. Так ты придешь на чай?
— Но… я не знаю… — бормотал Фанфан, оглядывая себя сверху вниз, поскольку первый раз в жизни заметил, во что он одет: штаны до половины лодыжек, куртка, носки из черной грубой шерсти и деревянные башмаки, — и все отнюдь не блещет, если не считать блестящего от грязи зада у штанов! А руки! Такими руками брать бриоши? Руки черны были от грязи! Фанфану даже стыдно было сказать — взглянув искоса на Фаншетту, на её черный плащ, белые шелковые чулки и туфельки из тонкой кожи, он только показал ей руки.
— Умоешься у нас! — сказала ему эта прелестная девушка. — Теплой водой!
Теплой водой Фанфан в жизни не пользовался, ну разве только в супе! Но что его заставило сказать "да"? Не то ли, что потом мог рассказать приятелям, что мылся теплой водой? Но как бы там ни было, но он сказал "да" и через десять минут с бьющимся сердцем шагал за Фаншеттой к магазину с вывеской "Ля Фриволите"!
Для него это были памятные минуты. И памятные часы — часы очарования бедняги Фанфана! Был жаркий день: день, когда стало ясно, что по стечению обстоятельств его жестокое унижение стало началом того великолепного триумфа, от которого Пастенак ещё больше позеленел от бешенства и о котором в подходящий момент мы ещё расскажем читателям!
Теперь же выслушаем рассказ Фанфана о первом дне триумфа и его критическую оценку. Отчет был дан тем же вечером у Фанфана в мастерской при свете свечки; вокруг Фанфана сидели Святой Отец, Гужон и Николя Безымянный. Фанфан, стоявший посреди мастерской, старался сдержанностью выражений скрыть свой восторг, — а его слушатели дали волю своему воображению.
— И что, там было мыло? — спросил Гужон.
А Николя Безымянный добавил:
— И бриоши? И шоколад? И как на вкус?
— Все было! И вкус — изумительный! — отвечал Фанфан. — И подавала все служанка!
Наступила тишина.
— У него руки и в самом деле мытые! — констатировал Святой Отец.
— Мадам Колиньон сказала мне, что я очень мил (приятели Фанфана прыснули при этом смехом), но я ответил ей, что могу поднять большую лестницу, с которой достают до верхних полок. И сделал это!
— Спорю, от тебя чем-то пахнет! — заметил Гужон.
— Пахнет пачулями, понял! Принюхайся, почуешь пачули!
— Надеюсь, ты теперь не начнешь лить на себя духи? — подхватил Николя Безымянный.
— Я там узнал, что при дворе короля душатся все, даже генералы!
Опять повисла тишина.
— Ты смотри! — серьезно заметил Гужон, — эти женщины научат тебя хорошим манерам, и будем мы рядом с тобой как последние говнюки! О чем вы говорили?
— Ну, понемногу обо всем, — ответил Фанфан, несколько усомнившись вдруг, какое он там произвел впечатление. Хозяйки были с ним очень милы и все время веселы, но, может быть, его позвали только как забавный курьез? Да, этого следовало опасаться. А если нет, зачем его звать?
— Если пойдешь еще, — высказал Гужон Фанфану общее желание приятелей, — то постарайся принести нам бриошей!
— Слово даю! — пообещал Фанфан. Тут напряжение спало и ему тоже полегчало, поскольку выглядело все так, словно он стоял перед грозным судебным трибуналом, который мог бы осудить его за переход из их мира в мир иной — в мир бриошей, шоколада и дам, которые хорошо пахнут, в мир, знакомый его приятелям только по рассказам. Это могло быть расценено как предательство, а мы знаем, что по этой части Фанфан был особо щепетилен!