Фантастические тетради
Шрифт:
Земля в этом смысле представляет собой настоящий ребус. Здесь с одинаковым успехом можно найти признаки, говорящие о том, что эта цивилизация имеет ярко выраженное естественное происхождение: явные исторические циклы, мощные рывки в развитии и т. п… Можно найти аргументы в ползу абсолютной вторичности: допустим, многорасовость, гуманитарно-техногенный дисбаланс и т. д. На первый взгляд, казалось бы, истину следует искать посередине, но нет «Между Искусством и Естеством середины не бывает, — гласит аритаборская пословица. — Между Искусством и Естеством могут быть только бонтуанцы, а там, где есть бонтуанцы, никогда не будет ни середины, ни равновесия.» И с этим невозможно не согласиться: цикличность развития фактуры с непрекращающимися кризисами дисбаланса может свидетельствовать о бонтуанских влияниях. Собственно, бонтуанские влияния вычисляются в первую очередь именно по таким смешанным вариантам
Речь пойдет о явлении, которое по аналогии с ноосферой Вернадского, можно назвать ментасферой. Это нефизический и нематериальный в нашем понимании аспект, некий единый для всего человечества «банк данных» идей, образов, пережитых событий, интерпретаций — то, что передается с языком и без языка, со способностью видеть окружающий мир в одних и тех же красках, с нажитой системой ценностей и мировоззрений; то, чему не всегда способствует фундаментальное образование и то, на что иногда пагубно влияет излишне оригинальный менталитет. В истории философии, начиная с античной и кончая современными попытками интерпретировать немецкую классику, можно найти много других удачных терминов, но ни один из них до конца не отражает сути явления. К тому же, ментасфера по смыслу стыкуется с понятием И-инфополя, а при более детальном рассмотрении является для Земли внешним защитно-преобразующим фильтром от ИИП. Иначе это называется бонтуанскими И-информационными оболочками, которые имеют цель защиты и коррекции развития. Создание подобных оболочек происходит всякий раз по-разному. Иногда яйцо появляется раньше курицы, иногда курица раньше яйца, — все зависит от того, о каких конкретно «яйцах» идет речь. Процесс этот обоюдный, творческий с обоих сторон. Обитатели бонтуанских фактур по ходу развития получают дар влияния коллективного сознания на физические процессы и такого же рода обратную связь влияния физических процессов на коллективное сознание. Сознание индивида-фактуриала обычно слишком слабо для самостоятельной деятельности в ментальных оболочках. Даже если отдельные уникумы предъявляют конкретные результаты своих сознательных манипуляций, это оказывается сплошной иллюзией. Вероятнее всего, они находят способ (иногда непроизвольно) манипулировать коллективным сознанием. И, чем сильней и насыщенней эта так называемая ментальная оболочка, тем сильнее ее воздействие на фактуру. Это и принято называть «бонтуанской интеллектуальной чумой».
На ранних ступенях «чума» может оказаться увлекательной и стимулирующей. По крайней мере, бонтуанские фактуры в Ареале, если можно так выразиться, котируются (как ребенок-аристократ, с детства владеющий французским языком и изысканными манерами рядом со своими сверстниками из заводских трущоб). Но для развития фактуры на поздних ступенях эта самая оболочка может оказать дурную услугу — стать настоящими кандалами развития. Она имеет худшее свойство выморочных аристократических семейств — зацикливание на самой себе и захиревание от постоянных кровосмешений. Если не расширять в нужном темпе ее границы, она, следуя законам генетики, накапливает и передает вредный, саморазрушающий «генофонд». Рвать извне этот замкнутый круг может быть опасно для цивилизации, особенно перенаселенной. Изнутри же для этого требуется прорыв колоссальной мощности, на который планетарная цивилизация вряд ли способна.
Прочие фактуры отличаются от бонтуанских именно отсутствием защитных оболочек. В них не доминирует коллективное сознание, по сравнению с бонтуанскими собратьями, они тормозят в развитии, больше подвержены разрушающим влияниям извне. Если в их среде каким-то образом возникает общая похожая ментасфера — она не столь сильна, более контактна с инфополями и развивается естественным путем изнутри. На это уходит несравнимо больше времени и сил, но в итоге получается, скорее, проводник ИИП, чем фильтр, и «кровосмесительными» болезнями он не страдает.
Одна из первооснов бонтуанских манипуляций с ранней фактурой — так называемая «коррекция развития», которую можно считать сбоем в генетически заложенной последовательности развития Естества. Такая прививка может оказаться эффективной лишь в случае, если время ее проведения рассчитано с ювелирной точностью и долгий послепрививочный карантин проходит под контролем. Малейшая неточность дозы и «больного» становится проще усыпить, чем вылечить. Отчасти, именно этим и объясняется существование закрытых бонтуанских заповедников, внутри которых ничего интересного для Ареала нет. Но все, что ни делается, — делается во благо. Так называемое «бонтуанское Искусство» имеет вполне конкретную цель. Дело в том, что выращивание управляемого коллективного сознания в итоге дает набор стойких (типично бонтуанских) мировоззренческих канонов, позволяющих фактуриалу решить неразрешимую задачу осознания себя в окружающем его мире в той же степени, что и осознания окружающего мира внутри себя. В конечном итоге, это формирует способность цивилизации как ментальной общности адаптироваться на стадии Ареала, где, как правило, выживают лишь отдельные индивиды. Это, по мнению бонтуанцев, лишает иммунитета перед такими вещами, как «старость», «смерть», «тупик» и тому подобные категории бытия. Перед ними уязвим индивид, но не уязвима общность индивидов. На стадии фактуры это благое начинание частенько деградирует в банальную религиозность, «ментальную прику*», так называемую точку отсчета. Она возникает, подчас, непроизвольно и может с полным правом относить себя к категории Естества, но перспективы ее трансформации на уровнях Искусства, вызывают множество противоречивых догадок.
Глава 7
— Ты не помнишь совсем ничего? Ни меня, ни Биорга? Ни…
— Не трудись перечислять, ничего абсолютно.
Удивленный Гренс прошелся взад-вперед по комнате, размахивая рукавами халата.
— Даже не знаю, с чего начать. Надо, наверно, начать с того, что извиниться перед тобой. Это из-за меня, только из-за моей глупости ты влип в эту авантюру. Может быть, еще, конечно же, по совершенно нелепой случайности…
В дверь осторожно просунулась голова мальчишки, того самого, за которым таинственно воскресший «покойник» безуспешно гнался у космопорта. Гренс сердито топнул на него ногой.
— Засранец! Что ты себе позволил в разговоре с дядей Феликсом!
Но мальчишка, ничуть не смутившись, вошел в комнату с огромным подносом, и, водрузив его на стол, принялся расставлять содержимое надлежащим порядком. Фужеры, чашки, вазы с фруктами и бутылки с вином, дымящийся фарфоровый чайник… Матлин искренне восхитился силой этого необыкновенного ребенка. Даже ему, взрослому человеку, все это поднять на одном подносе было бы нелегко.
— Это мой сын, — объяснил Гренс, когда мальчик удалился.
— Что?
— Не удивляйся. Поживи здесь с годик-другой — перестанешь удивляться всему. Пришлось его усыновить, чтоб дать ребенку нормальное воспитание. Здесь это принято. Могу ли я тебя спросить, Феликс, представляешь ли ты, где сейчас находишься?
— В каком смысле? Понятия не имею, что это за берлога. Думаю, километра полтора от поверхности грунта…
— В смысле более глобальном.
— Зона Акруса, протофактура. Ты это имеешь в виду?
Глаза Лоина Гренса слегка округлились. Несколько минут он сосредоточенно гремел посудой, разливая в чашки горячий напиток и сваливая на пол остатки рукописей.
— Слава Богу, — произнес он, наконец, — ты избавил меня от самых тяжелых объяснений. Признаюсь, с полгода им удавалось морочить мне голову, будто я на Земле. Не знаю, что ты называешь Акрусом и протофактурой, но слишком хорошо помню свой стресс, когда узнал, что все это — совершенно чужая планета. Теперь я вдвойне рад, что тебя нашли.
— Ты собирался в чем-то покаяться?
— Да, да! Именно так, друг мой, я поступил как последняя свинья. Ты всегда называл меня эгоистом и был прав! — Он размашистым жестом преподнес Матлину фужер, наполненный белым вином и уселся напротив него в кресле. — Ну, что мне прикажешь делать с твоей амнезией? Просто не верится, никак не верится, что ты смог это забыть. Мне до сих пор снятся кошмары… — он осушил свой фужер, вставил в зубы сигарету и долго метался по карманам халата в поисках зажигалки, пока, наконец, не прикурил, не забылся в клубах дыма и не выдавил из себя первого основополагающего слова — «прости».
— Прости. Я должен буду рассказывать с самого начала, с детства, если позволишь… Собственно, в какой-то степени, твой провал памяти мог бы быть выгоден мне, но Феликс, ты был моим единственным другом, с кем мне еще говорить, если не с тобой. Со второго класса, с тех пор, как тебя перевели в нашу школу, ты знал обо мне больше, чем кто- либо. В отличие от тебя, я помню все: то, как мы сидели за одной партой, как ты учил меня умножать в столбик… Собственно, это неважно. Да, это тебя уже вряд ли заинтересует. Все началось, дай Бог памяти, классе в пятом, когда я первый раз убежал из дома. Из-за отца. Кажется, он тогда сильно накричал на мать и влепил мне затрещину. Это у нас и раньше случалось, но… именно после того побега у матери появилась навязчивая идея, что когда-нибудь я убегу из дома навсегда или отец забьет меня до смерти. Все это чуть не закончилось военным училищем, но, в конце концов, мать меня пожалела. Я засиживался на продленке допоздна, ходил в какие-то дурацкие кружки юных следопытов, где занятия проходили по вечерам, только для того, что поменьше маячить дома…