Фарамунд
Шрифт:
Он услышал легата, заорал в бешенстве:
— А вы что хотели?
— Вы воюете как дикари! — крикнул легат с презрением, словно плюнул ему в лицо. — Варвары!
Фарамунд задохнулся от ярости. Горячая волна жара ударила в голову. Он прохрипел перехваченным горлом:
— А вы... хотели, чтобы все по-вашему? И воевали так, как удобно вам? Как готовы лучше всего вы?.. Эй, лучники!!! Перебить это... это стадо свиней в железе!
Громыхало рядом повернулся лицом к своим, вскинул руку. Из-за всадников выбежали пешие
Легионеры разом присели. Тяжелые стрелы звонко щелкали по щитам, шлемам, втыкались в землю почти по самое оперение. Справа и слева появились пращники. Помня, с кем имеют дело, они с усилием раскручивали и швыряли уже не простые камешки, а огромные булыжники. А иные умельцы быстро-быстро раскручивали пращи, выпускали в цель свинцовые пули. Пущенная умелой рукой, такая пуля пробивает римский шлем, ломает конский череп, проламывает шит.
Трижды лучники пускали рой стрел, а пращники заваливали римский строй камнями, прежде чем там начали колыхаться щиты. То один легионер падал, то другой заваливался на товарищей. Легат поднялся, и привычно скомандовал было отступление к стенам города, но осекся: город уже в руках врага.
Когда их осталось десятка три, уже не римский строй, а разрозненные кучки среди павших, Фарамунд в бешенстве бросил коня вперед. Можно бы добить оставшихся, как перебили весь легион, стрелами да камнями из пращ, но горячее безумие толчками разливалось из сердца по всему телу и скапливалось в руке, а затем собралось в мече. Тот вспыхнул оранжевым огнем, Фарамунд заорал дико, его понесло прямо на выставленные копья.
Отточенные острия вонзились в грудь и бока коня. Он закричал, рухнул, Фарамунд скатился через голову, но вскочил так быстро, что острия копий вонзились в то место на земле, где он только что прокатился.
Он вскочил, дикий и остервенелый, заорал в бешенстве, бросился на этих умелых и выученных воевать правильно. Боль ожгла голову, плечи, с силой что-то вонзилось в грудь, но он все кричал, срывая голос, рубил мечом остервенело, с каждым взмахом падала одна из блестящих фигур. Потом в глазах все затянуло розовым, но он двигался через этот розовый туман только вперед, рубил, кричал. Последнюю сверкающую латами фигуру разрубил с такой яростью, что та распалась почти надвое, шагнул дальше, замахнулся. Человек начал отпрыгивать с воплем:
— Рекс!.. рекс!.. Это я, рекс, Унгардлик!
Фарамунд попытался смахнуть красную пелену с глаз. Ладонь сразу стала липкой и пурпурной. На него набросились, хватали за руки, плечи, сильные цепкие пальцы выдирали рукоять меча из судорожно сжатых пальцев.
Голос Громыхало прозвучал совсем рядом:
— Где лекарь?.. Лекаря быстро сюда!.. Рекс весь изранен!
Я не ранен, хотел сказать Фарамунд.
В голове раздался звон, истончился до комариного. Внезапно наступила тьма.
Очнулся, над ним нависло широкое мясистое лицо. Из-под набрякших век смотрели острые глаза. Когда человек увидел, что Фарамунд поднял веки, он сказал с радостным облегчением:
— Боги... Мы уже не думали, что ты очнешься!
Что случилось, хотел спросить Фарамунд, но из горла вырвался только легкий хрип. Громыхало, Фарамунд узнал его с трудом, сказал торопливо:
— Молчи-молчи. Ты еще слаб. Да и голос сорвал. Я еще не слышал, чтобы кто-то так в бою орал!
Фарамунд прошептал:
— Что... случилось?
— Ты дрался как зверь, — ответил Громыхало с благоговением. — Воины и сейчас гадают, кто же в тебя вселился. Одни говорят — Тор, другие — Сигурд, третьи — Беовульф. А один договорился, что в тебя снизошел сам святой Георгий... Ну, это кто-то из христиан. Объяснить не дали: сразу в морду и вытолкали к другому костру.
— Сколько я... спал?
— Двое суток, — ответил Громыхало с восхищенным почтением. — Об этом тоже будут говорить!.. Ты был так изранен, что мы боялись, как бы ты не помер прямо там... среди трупов.
Фарамунд сделал попытку приподняться, поморщился от боли. Каждая косточка и каждая жилка молила о покое. Он сцепил зубы, сел, опираясь руками о ложе. Он был голым по пояс. На груди, плечах и даже на животе вздувались безобразные сизые шрамы. Кое-где раны были покрыты темными струпьями из засохшей крови.
— Зажило? — спросил он вопросительно.
— Как на собаке, — ответил Громыхало. Он пристально посмотрел на Фарамунда. — Ты непростой человек, рекс...
— Что не так? — насторожился Фарамунд.
— Очень быстро зажило, — сказал Громыхало. — Так не бывает.
Фарамунд посмотрел на багровые шрамы. За пару недель, понятно бы, но за два дня... гм...
— Я слышал, — сказал он, — что на победителях раны заживают в сто раз быстрее, чем на побежденных. А разве мы не победили?
Город почернел, даже часть городской стены стала черной от копоти, а дома из-за провалов крыш стали похожи на беззубые рты старух. Фарамунд на коня влез с помощью Громыхало, но там, с высоты седла оглядел мир, ощутил, как быстро уходит слабость, а тело оживает, забывает о ранах.
— Зачем жгли? — спросил он, морщась. — Это теперь наша крепость... Хотя, не знаю. Наверное, все-таки правильно, что все сожгли и всех убили.
Громыхало, ободренный, сказал живо:
— Народу было больно много. Опасно такое оставлять за спиной! Большой отряд оставлять жалко, а малый — перебьют простыми палками.
— А где сейчас местные?
— Ну... кого сразу, кого потом, кто сгорел, а других продали. Тут всегда крутятся эти... которые рабов переправляют на Восток!..
— Так что же, Люнеус пуст?