Fata Morgana

Магула Дмитрий Антонович

Надежда

Мы не живем: надеемся и ждем, Что жизнь придет… Кто научил невежду Избрать себе, в безумии своем, Подругою лукавую надежду? Желанными посулами прельстив, Она манит улыбкой лицемерной, И вкрадчивый, влекущий шепот лжив… О, горе тем, чье сердце легковерно! Слепцы идут… Кровоточат ступни; Спадают с плеч, в лохмотьях, их одежды… Как горько знать, что золотые дни Ты расточал за поцелуй надежды.

Ноктюрн

Вечерний ветер плачет в деревушке, Осенний дождь стекает с ветхих крыш… Нам холодно в нетопленной избушке, Где целый день в углу скребется мышь. Растопим печь! Принес сухих поленьев; Развел огонь… Дрова горят… Тепло! Свежеет память: цепью ржавых звеньев Стучится

время в мокрое стекло. Еще кой-где, беспомощно и сине, Приникло пламя, крадется, как тать, И стелется по мертвой древесине, Чтоб, ярко вспыхнув, вновь затрепетать. — «Задумался? О чем же?» — прозвучали, Нежданные, слова моей жены, Как будто шли из заповедной дали, Где наяву я видел чьи-то сны… — «О чем?.. О том, что суждено Судьбою Мне было в жизни путь твой пересечь, Что я — твой муж, что дома мы с тобою, Что для тебя топлю я нашу печь; Что я сижу и думаю о многом, Смотря в огонь из полутемноты; Что в непогоду в домике убогом Все как-то веришь в смутные мечты… О чем еще? О том, что свет был шире, Когда впервые древний человек Бродил в суровом и враждебном мире И жил в пещерах по теченью рек; Что были с ним его жена и дети; Что сызмала отважен и хитер, Он на заре былых тысячелетий Умел разжечь для женщины костер; Что ночью часто вход в свою пещеру Он караулил, прислонившись к пню, И отгонял дубиною пантеру, Вдогонку ей швыряя головню… Еще о том, как, воротясь с охоты, Он отдыхал у жаркого огня И вспоминал домашние заботы И мелочи пережитого дня; Что вился дым над пламенем зубчатым, Когда он думал о своих лесах, О смертном бое с мамонтом косматым, О вещих знаках в грозных небесах… …………………………………………. У нас тепло… Мы дома, золотая! По-прежнему скребется где-то мышь; Вечерний ветер плачет, пролетая; Осенний дождь струится с ветхих крыш»…

«Я шел к собору встретиться с тобой…»

Ultima, forsan…

Надпись на церковных часах

Я шел к собору встретиться с тобой, Ускорив шаг при входе в сад соседний. Где мы нежданно встретились намедни; И, услыхав часов церковных бой. Я знал, что ты выходишь от обедни… Который час? Над стрелкой часовой Блестел ответ: «Быть может, твой последний»…

«Так уезжают: в три ряда…»

Так уезжают: в три ряда Толпа у поручней на деке… Но об одном лишь человеке Я думал, приходя сюда. Ищу вдоль палубы глазами… И, наконец, увидел: ты! В твоих руках мои цветы; Но сколько лиц чужих меж нами! Там, за кормой, кипит вода, И черный дым венчает трубы… Ты — вся в слезах! Ты сжала губы… Так уезжают навсегда.

«Мы в мире сумрачном и нищем…»

Мы в мире сумрачном и нищем Пристанища напрасно ищем; И нет ни солнца на пути, Ни струйки дыма над жилищем. Едва бредем… Должны брести… А хлеба черствые ломти Пришли к концу в суме дорожной… Кого-то молим мы: — «Впусти!» И ждем… И жизнь в тоске тревожной, Нам снова кажется возможной: Пока надежда будет лгать, Мы будем жить надеждой ложной! В ней есть живая благодать; И к нам, как любящая мать, Она придет по бездорожью, Чтоб тех, кто должен умирать, Утешить вновь святою ложью…

Теория вероятности (Шутка)

В курьерском поезде он ехал по делам, И на ходу вагон покачивался мерно… Смешались сумерки с дремотой пополам, И вдруг он осознал, что сердцу стало скверно… С трудом он позвонил, беспомощный в пути — «Кондуктор, я схожу на первой остановке… Когда мы будем там? Я болен… К девяти? Не умирать же мне в вагонной обстановке! Прошу вас мне помочь; один я не дойду… Возьмите мой багаж: мой сак и два портфеля. Вы обещаете? Благодарю! Я жду…» И он, в конце концов, добрался до отеля. Разделся. Лег в постель. Велел позвать врача И терпеливо ждал. И снова был припадок: Забилось сердце вновь, и, что-то лепеча, Искал глазами он иконы и лампадок… Приветливый, простой, с налетом седины На темных волосах, склонился врач к больному Прощупать слабый пульс. — «Я вижу, вы бледны Был легкий обморок? Ну, что ж, прибегнем к брому, Чтоб успокоить вас. Но я хочу сперва Давленье крови знать… Сто десять… Допустимо. Температура? О!.. Ваш возраст? Сорок два? Мне, как врачу, все знать необходимо». Он вынул стетоскоп; прослушал спину… грудь; И помолчал… Потом… — «Скажите, вы женаты? Есть дети, братья, мать, родные, кто-нибудь, Кому могу дать знать? Кто ваши адвокаты?» — «Но, доктор, разве я, действительно, так плох? Я знаю, все пройдет! О, доктор, неужели Нам стоит поднимать такой переполох? Я просто полежу, ну, два-три дня в постели… К тому ж, я одинок. Я вдов двенадцать лет…» — «Тогда мой долг сказать. Скрывать от вас напрасно: Без операции для вас спасенья нет; Вы при смерти, мой друг, и медлить вам — опасно!» — «Я при смерти!.. Но вы… Но вы жестокий врач! Ваш приговор… Не ждал! Он — как удар нагайки, Как завершение всех горьких неудач!.. А операция — скажите без утайки — Весьма серьезная? До смерти под ножом? Не каждый раз? Ну, да… Но весь вопрос: как часто И сколько практика за грозным рубежом Смертельных случаев, насчитывает на сто?» — «Могу ответить вам: всего один процент Имеет право ждать счастливого исхода… В моей больнице вы мой сотый пациент: На случаи, как ваш, теперь большая мода!» — «Вы сами видите: игра не стоить свеч! Не проще ль умереть без всяких операций: Ведь, жизни, все равно, никак не уберечь. Не лучше ль обойтись без лишних декораций?» — «О, нет! У вас есть шанс, и шанс, скажу, шальной! А в математике теории не лживы… До вас — все умерли… Вы, сотый мой больной, Вы, по теории, должны остаться живы!»

«Ты не плачешь… Но, тоской томимо…»

Ты не плачешь… Но, тоской томимо, Сердце длит знакомую печаль. Ты не плачешь; но проходишь мимо, Торопясь и опустив вуаль… Ты — чужая этой грубой черни: Не поймут и скажут, что горда. Но, когда ты в церкви, у вечерни, Со свечей, горящей, как звезда, Позабывши радости мирские, Подойдешь к старинным образам, — Скорбь и муку — все поймет Мария По твоим заплаканным глазам…

Ткацкий станок

(Перевод с английского: из Артура Саймонса (1865–1945))

Я тку и тку свой мир, заправив свой станок: Свои я грезы тку, на ткани их творя, И в комнате своей сижу я, одинок… Но мне подвластно все: и суша, и моря, И звезды, что с небес летят ко мне, горя. Я вытку жизнь свою и всю свою любовь: За ниткой нитку мне на раме ткут персты. Короны падают и льется чья-то кровь; Проходит мимо мир стыда и нищеты, Проходит славы мир. А я… я тку мечты. Мой мир, единственный, весь посвящен мечтам… Все счастье — в творчестве! Иного не хочу! Не то ли мир, чем кажется он нам? Как знать, быть может, Бог… и мнится мне, ткачу, Что в одиночестве Он ткет миров парчу…

«Когда не мы причиной зла…»

Когда не мы причиной зла, Оно нам, людям, неподсудно: То — буря потопила судно, И дом наш молния сожгла… Но если брат поднять на брата Свой нож предательский посмел, Тогда пощаде есть предел, Тогда судите супостата! На нем — проклятия печать! Карайте тех, чья воля злая, Преступным умыслом пылая, Велела сердцу замолчать.

Кисмет

Убежать нельзя от Рока. Рок всегда так прихотлив, Что нельзя узнать до срока, Смерть грозит иль будешь жив… Помню: ночь… Константинополь… И, красив, как Аполлон, Строен, как высокий тополь, Входит юноша в притон, Где идет в пылу азарта, С темным случаем игра, Где за картой метит карта Чье-то счастье до утра. У него в петлице астра; Модный плащ спустив с плеча, До последнего пиастра Кроет банк он сгоряча!.. Сорван банк! Но пораженью Банкомет не верить сам, И у многих зависть тенью Пробежала по глазам; Только он не дрогнул бровью И уходит, как герой, Равнодушный к острословью Всех следивших за игрой… ………………………………… Ночь прошла… А утром рано На Галате, у воды. Прямо к телу с тяжкой раной Шли кровавые следы… То был он, игрок счастливый; Но за счастье на пути Рок потребовал ревнивый: — «Долг свой жизнью заплати!» Року все покорны рабски, Без изъятья… все… любой!.. Это — Кисмет по-арабски; Это мы зовем Судьбой…