Фаворит. Том 1. Его императрица

Пикуль Валентин Саввич

– - Свидимся ли еще?
– - взгрустнул Прошка.

– - На морях люди чаще, чем на земле, встречаются...

Вприпрыжку парень пустился через Неву, навстречу огням адмиралтейских мазанок, где веет чудесное тепло от печурок, где сохнут онучи, где над кадушкой с квасом до утра будут шуршать тараканы.

Эх, до чего же хорошо живется на белом свете!

* ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ. Канун

Можно сказать, милостивый государь мой, что история нашего века будет интересна для потомства. Сколько великих перемен! Сколько странных приключений! Сей век наш есть прямое

поучение царям и подданным...

Денис Фонвизин (из переписки)

1. ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ

Потемкин давно никого не винил. Даже не страдал. Одинокий, наблюдал он, как через щели в ставнях сочился яркий свет наступающей весны... Историк пишет: "Целые 18 месяцев окна были закрыты ставнями, он не одевался, редко с постели вставал, не принимал к себе никого. Сие уединенное прилежание при чрезвычайной памяти, коей он одарен был от природы, здравое и не рабское подражание в познании истин и тот скорбный образ жизни, на который он себя осудил, исполнили его глубокомыслием".

Средь ночи Потемкина пробудил женский голос:

– - Спишь ли? Допусти до себя...

Он запалил свечи. Сердце бурно колотилось.

– - Кому надобен я?
– - спросил в страхе.

А из-за дверей -- голос бабий, воркующий, масленый:

– - Да ты хоть глянь, как хороша-то я... утешься!

Потемкин бессильно рухнул перед киотом:

– - Господи, не искушай мя, раба Своего...

Утром он получил записку. "Весьма жаль, -- писала ему неизвестная, -- что человек столь редкостных достоинств пропадает для света, для Отечества и для тех особ, кои умеют ценить его". Потемкин метался по комнатам, расшвыривал ногами стопы книг, уже прочитанных, и тех, которые еще предстояло прочесть... Историк продолжает: "Некоторая знатного происхождения молодая, прекрасная и всеми добродетелями украшенная дама (имени коей не позволю себе объявить), ускоряя довершить над ним торжество свое, начала проезжаться мимо окошек дома, в котором он жил..." Одиноким глазом взирал Потемкин сквозь щели ставней, как в лунном сиянии, словно призрак, мечется под окнами богатая коляска.

Он стал бояться ночей. Уже не раз звали его:

– - Да пусти меня к себе... открой, я утешу тебя!

Обессилев, Потемкин растворил двери, и на шее его повисла Прасковья Брюс, жарко целуя его...

Утром графиня отбыла во дворец с докладом Екатерине:

– - Форты сдались, и крепость пала.

– - Хвалю за храбрость! Поднимем же знамена наши...

В доме Потемкина появился Алехан Орлов, посмотрел, что на постели -- войлок, подушка из кожи набита соломкой, а в ногах -- худой овчинный тулупчик.

– - Не слишком ли стеснил себя скудостью?

– - Эдак забот меньше, -- пояснил Потемкин.

Алехан поднял с полу одну из книг, раскрыл ее -- это было сочинение Госта об эволюциях флотских. Бросил книгу на пол:

– - Ныне я, братец, тоже флотом увлекся.
– - Потом сказал Потемкину, чтобы сбирался в Зимний ехать.
– - Без тебя возвращаться не велено, таково желание матушки нашей... Шевелись, братец!

Постриг он ногти и волосы. Белая косынка,

скрученная в крепкий жгут, опоясала голову, скрывая уродство глаза.

Екатерина встретила отшельника строго:

– - Наконец-то я вижу вас снова... Из подпоручиков жалую в поручики гвардии! Кажется, ничего более я не должна вам.

Правил он в полку должность казначейскую, надзирал в швальнях за шитьем солдатских мундиров. Писал стихи. Писал и рвал их. Сочинял музыку к стихам разодранным, и она мягко растворялась в его одиночестве, никого не взволновав, никому не нужная. А в трактире Гейденрейха, где всегда были свежие газеты из Европы, случайно повстречал он Дениса Фонвизина:

– - Друг милый! А где ноне Яшка Булгаков?

– - Яшке повезло: его князь Николай Васильич Репнин с собою в Варшаву взял, он при посольстве его легационс-секретарем... Говорят, картежничает-ночи нет, чтобы в прах не продулся!

О себе же поведал, что служит при кабинет-министре Елагине для принятия прошений на высочайшее имя, а самому писать некогда. Выбрались из трактира. Ладожский лед давно прошел. Петербург задремывал в чистоте душистой ночи; на болотах города крутились винты "архимедовых улиток", вычерпывая из ям воду...

– - Чего не спросишь, Денис, куда глаз подевался?

– - Говорят разно: бильярдным кием вытыкнули или...

Потемкин сказал ему, что придворная служба уже мало влечет. Желательно вкусить славы военной:

– - Даже окривевший, а вдруг пригожусь?

Вечером он разрешал на доске шахматную задачу Филидора, когда слуга доложил, что какой-то незнакомый просится:

– - Сказывал, бывал в приятелях ваших...

Предстал человек с лицом, страшно изуродованным оспою; кафтанишко на нем облезлый, башмаки вконец раздрызганы, а на боку -- шпажонка дворянская (рубля в три, не дороже).

– - Или не признал меня, Гриша?
– - спросил он тихо.

– - Ах, Васенька! Глаза да голос выдали. Вижу, что оспа до костей обглодала... Где ж тебя так прихватило?

Это был неприкаянный Василий Рубан.

– - Да и сам не ведаю где... Год назад по делам таможенным в Бахчисарай ездил к резиденту нашему, в Перекопе татарском, возвращаясь, отночевал -- еще здоров. Заехал в кош Запорожский, тут меня и обметало. А сечевики усаты знай одно меня из ведер на морозе водой окачивали. Потом землянку отрыли, там гнить и оставили. Спасибо -- еду и воду носили. Уж не чаял живым остаться. Одно ладно, что оспа эта проклятая хоть глаза не выжрала мне... мог бы ослепнуть!

Тяжкое чувство жалости охватило Потемкина: за этой тощей шпажонкой, за этими башмаками виделась нищета безысходная, да и сам Вася Рубан не стал притворяться счастливчиком:

– - Дожил-хоть воровать иди. Покорми, Гриша...

Потемкин выбрал из гардероба кафтан поуже в плечах, велел башмаки драные на двор выкинуть, свои дал примерить, потом выложил перед поэтом четыре шпаги, просил взять любую.

– - Бог тебе воздаст, Гриша, -- прослезился Рубан.
– Людей-то добрых немало на Руси, да ведь не у каждого попросишь...