Федор Апраксин. С чистой совестью
Шрифт:
…Отпевали генерал-фельдмаршала и генерал-адмирала в Успенском соборе при стечении всех московских генералов и бояр. Погребали под мерные, глухие раскаты артиллерийских залпов… Пышными были и поминки. Церемонией царь остался доволен, поздравил Апраксина с новым назначением.
«Min Herz Admiral! — обращался по старой доброй привычке царь к давнему приятелю и старшему товарищу, — письмо ваше вразумев ответствую первое, о печальной церемонии погребения (Его превосходительства Г. Адмирала бывшаго) по необходимому определению. Второе о возвышении вашем на его градус в чем вам от сердца истинного при поздравлении желаю: да благословит Господь Бог вам быть в сей саржи (звании) к славе имени своего и пользе утесненных христиан…
…Из школы, как мы говорили, не отлагая посылать надлежит, понеже им молодых удобных лет потом возвратить будет невозможно. Только посылать не великое число, человек тринадцать и с ними комиссара Львова для надсмотру и определить, чтобы от февраля до октября всегда были на море, а прочие пять месяцев в учении навигации и прочих…»
Прошло немного времени, и вышел царский указ: «Адмиралтейца Федора Матвеевича Апраксина во всех его Государевых указах и в приказных делах писать Адмиралом и Президентом Адмиралтейства».
Никогда не старался Апраксин выскакивать вперед, перебегать кому-либо дорогу, добросовестно трудился, старался делать все по совести, чтобы прежде всего не было стыдно перед самим собою. Теперь жизнь ставила его на ту ступень военной службы, где ты всегда на виду, где каждое слово твое воплощается в действие людей в морской форме. От того, насколько точно и верно отдана команда на корабле, зависят подчас судьбы и жизни сотен людей. И не только на войне. И в буднее время корабль постоянно живет в борьбе со стихией, коварной и часто непредсказуемой. Поэтому командиру в море ошибаться заказано…
Корнелий Крюйс ожидал третью кампанию с опаской. За зиму корабли пообветшали. Снег, мороз, оттепель, наледь разрушали дерево, заводили сырость и гниль. Приходилось на возке раз в неделю или две объезжать по сугробам вереницу вмерзших в невский лед кораблей. Будоражил капитанов и боцманов, те тормошили матросов, гнали на корабли скалывать лед и сосульки, сбрасывать снег за борт.
— Вот погодите, — грозил он командирам, — весной прибудет адмирал, он задаст вам перцу.
Как ни странно, новоиспеченный адмирал в Петербурге не задержался. По санному пути, накинув поверх адмиральского мундира просторный тулуп, поехал в Лодейное Поле, на Олонецкую верфь.
Апраксин стал не только адмиралом, «вышним командиром» Балтийского флота, но и президентом Адмиралтейства. Какие корабли находились на плаву, в строю, он знал, но хотелось посмотреть, пощупать те, что будут завтра. Смотрел вперед.
В Олонце адмирала принимал Салтыков. Вначале растерялся, опешил, увидев на Апраксине адмиральский мундир. В далекую глушь доходили кое-какие слухи, но никто не знал толком о переменах начальства.
Поздоровавшись, Апраксин сразу предупредил Фильку:
— Задай корму лошадям да попонкой прикрой, пущай остынут. В ночь по морозцу поедем на Сясь.
По перенятой от царя привычке Апраксин сразу направился к верфи. На стапелях высились скелеты трех фрегатов, одной шнявы. У пристани стояла во льду почти готовая четырнадцатипушечная шнява.
— Фрегат «Флигель» сам кумекал? — начал разговор Апраксин.
— Сие так, господин адмирал. Я же его и строил.
— Добрый корабль, слыхал я от государя. Дерев запасено на лето?
Салтыков немного замялся:
— Так вроде для обшивки, мачтовых поделок хватит, токмо вот дубовых кривулей в обрез, недостаток.
«Видать, самотеком дело поставлено, — мелькнуло у Апраксина, — надо бы сюда Верещагина вытребовать, он толковый по деревам».
— Слыхал я, капитан, што фрегаты по Ладоге туго идут?
— Сие верно. Шнявы кое-где тоже чиркают килем по отмелям, а вот «Олифант» пришлось поднимать плотами.
Апраксин невольно вспомнил мелководье на Воронеже в Таврове. «Верно толковал Петр Лексеич, в Олонце токмо фрегаты, а большие корабли навряд ли мочно стоить…»
К Сяси добрались берегом с провожатым. Лед на Ладоге потрескивал. В дороге Апраксин, завернувшись в тулуп, дремал, пока не добрались до места.
Сясьская верфь строила нынче только шлюпки, буера и другие небольшие суда. В свое время место для нее выбрали неудачное, низменное. Весной стапеля наполовину уходили под воду.
Теперь неподалеку, ниже по течению, строили другую верфь — Новую Ладогу. Плотники заканчивали укладывать широкий помост для закладки первого фрегата.
Здесь распоряжался Иван Татищев. Он, правда, верховодил Новгородским приказом, но прикипел к строительству судов, сам вычерчивал бригантины и строил их. Присмотревшись, Апраксин обнаружил в нем доброго знатока лесного хозяйства.
— Возьмись-ка, Иван Юрьевич, за дерева корабельные. Нехватка великая у нас дуба в Олонце, да и Кикину его недостает в Петербурге. Ты-то места, дубравы, ведаешь где?
Татищев согласился, но сразу предупредил:
— Дуба здесь добротного много не сыщешь, надобно к Волге ближе. Однако знаю, кое-где клинушками прорастает дубрава. На первое время хватит.
— И то добро, — согласился Апраксин, — а мы сие обмозгуем. Как ты верно толкуешь, не миновать посылать рубить дубравы на Волге. Еще сказывают, красная сосна под Казанью…
К Петербургу Апраксин подъезжал при сплошном грохоте ломающегося льда на Неве. В солнечный день на берегах реки виднелись небольшие кучки любопытных баб, ребятишек, наблюдавших за ледоходом. Разглядывали они и корабли, стоявшие цепочкой на двух-трех якорях. Но громадные торосы, а то и целые плавучие ледяные поля легко разворачивали суда во все стороны.
Недалеко от Адмиралтейства, на берегу стоял Крюйс и, размахивая руками, кричал что-то в рупор на стоявшую неподалеку от берега шняву «Мункер». Апраксин вылез из саней и отправил Фильку готовить обед в дом Меншикова, где он обосновался.