Федор Апраксин. С чистой совестью
Шрифт:
«Сего года, — отметил летописец, — весна была зело студена и протяжна и всячески грех наших не стройна: от первые недели Петрова поста, указал архиерей на Холмогорах в соборе и по приходским церквям молебствовать и эктинии читать во утоление гнева Божия, и чтобы Господь Бог умилостивился: даровал бы на землю благорастворенные воздухи и теплоту солнечную ко умножению плодов земных. В то же лето, Иуния 9-го числа, 3-й недели Петрова поста, сеяли в пору, только время было вельми студено и морозы по утрам были и ветры морские великие и студеные. Иуния же с 20-го числа иулиа
Беда опускалась на уезд, воевода близко к сердцу принимал общую беду, советовался с Афанасием:
— Как быть, отче? Мор найдет, покосит смердов.
— За грехи наши Господь Бог наказывает, молиться будем. — И «архиерей указал на память Сергия, радонежского чудотворца, по челобитью морских людей двинских жителей, хождению быть в Курскую волость к церкви Сергия-чудотворца».
Но челобитье не помогало, сеяли мужики в стылую землю, приговаривали:
— Помоги, Господь…
Опять молитвы не доходили, и опять зарядила непогода. «Иулия с 6-го числа дожди были велики, только теплоты было мало…»
Единственную радость и утешение приносили пока добрые вести с Донского устья, что царское войско благополучно добралось до Азова и начало осаду турецкой крепости.
«В то же лето, августа 2-го числа в пяток ведомо учинилось через почту писано к ближнему стольнику и воеводе Федору Матвеевичу Апраксину, что великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич, всея великия и малыя и белыя России самодержец, пришел с полки своими на Азов-город на Петров день. Через сию же почту от святейшего патриарха к преосвещенному архиепископу прислана грамота, чтобы о победе над враги на вечернях, на утренях и литургии эктинии читать, а в воскресные дни, среду и пятки петь молебны, до возвращения великого государя».
О викториях почта не сообщала, летописец приукрасил вести с Дона, а через две недели новая беда обрушилась на Двинское устье.
«В то же лето августа 15 числа на Успеньев день Пресвятой Богородицы, по утру рано мороз был великий и тем морозом по Двине и во всем поморье водяной хлеб позяб без остатка».
Рухнула последняя надежда у мужиков.
— Хлебушко-то и сам, один не соберешь…
Затягивали пояса потуже.
— Как бы не пришлось по миру иттить.
Воевода сетовал архиерею:
— Смердам-то беда, а в Архангельском, дьяки сказывают, купчины хлебушко с верховьев завозят. Почуяли наживу. Последнюю копейку вытягивают у мужика.
— Господь их накажет, — смиренно отвечал Афанасий.
Мороз совершил свое злое дело, но следом пришла-таки настоящая первая радостная весточка. «Августа 19 числа в пяток у Архангельского города ведомо учинился ближнему стольнику и воеводе Федору Матвеевичу Апраксину писано через почту, что Божьей помощию великий государь у Азова города, по обе стороны Дону, две сберегательные турецкие каменные каланчи взял и цепи через Дон-реку протяжение порушил, и от той радости молебство было в соборной церкви…»
…В Архангельском служили благодарственный молебен и еще не знали, что под Азовом беда обрушилась на русский лагерь.
В тот день,
— Русские ленивы, их легко побить, — убеждал он турецкого пашу. — Каждый день стрельцы и солдаты спят после обеда. Дрыхнут все, даже караулы. Я покажу, где легко пробраться в лагерь.
На следующий день после сытного обеда жара разморила стрельцов, и, как было заведено испокон, уступили дреме. Над лагерем установилась сонная тишина. По заведенному порядку спали все, от солдатиков и пушкарей до генералов…
Турки ворвались в лагерь Гордона внезапно, с яростью рубили, резали заспанных стрельцов. Поднялась паника, заметалось среди палаток испуганное войско, начали разбегаться. С трудом Гордон остановил панику, собрал офицеров, схватились за пищали. Сотни три-четыре остались лежать замертво в лужах крови. Тяжело ранило царских любимцев, бомбардиров князя Троекурова, Екима Воронина, Григория Лукина. Дорого обошлось русским предательство иноземца. Из 16 пушек турки половину заклепали, половину уволокли с собой.
По случаю взятия под Азовом турецких каланчей в Успенском соборе служили молебен. После литургии Афанасий пригласил воеводу откушать, но им помешали. Примчался на шняке с Двинского устья начальник таможни.
Накануне у Соломбалы бросили якоря двадцать шесть голландских купеческих судов. Их сопровождали два фрегата, которые отстаивались в устье Двины.
— Неладное затевается, воевода, — докладывал прибежавший с пристани начальник таможни. — Стало быть, два те фрегата голландских, што конвой привели, разбой учиняют.
— Как так? — нахмурился Апраксин.
— Вчера вечор пришли два «француза». Я, как положено, послал к ним стражников с сержантом. Только те фрегаты голландские с якорей снялись, к «французам» подошли и ну палить из пушек. — Начальник таможни закашлялся. — Я туда на карбасе, а голландцы мне толкуют, мол, французы наши неприятели и мы их за приз возьмем.
— Еще што! — вскипел обычно сдержанный Апраксин. — Ты-то как поступил?
— Стражу на французских судах выставил, а голландцам объявил, ежели они озорничать почнут, то из Архангельского иховы купчины не отпустятся.
— Молодец, капитан, — похвалил Апраксин, а сам сразу послал за полковником Снивенсом. И тут же приказал ему: — Борзо отряди роту стрельцов под командой офицера. Пущай идут не мешкая на шняках в устье да караулят тех французов от голландцев.
На пристани Апраксин сам наставлял майора Шневенца:
— Тем голландцам внушай, што разбой в наших водах не попустим. Надо, так и постращай, что фрегат пошлем, покуда он не отправился. Растолкуй им, воды наши до Кильдина и Кольской губы. За ними пускай и охотятся за добычей. Здесь же свары разводить им не дозволим…