Феодора
Шрифт:
— Разве не этого ты хотел, о величайший из могучих? Ты приказал — наказать.
— Я велел наказать зачинщиков! Эти семеро были зачинщиками?
— Я… но как в толпе можно разобрать, кто… ну, словом…
— Продолжай!
— Четверо из задержанных имели при себе кинжалы и ножи, за что, по закону, их полагалось обезглавить. Остальных трех я приговорил к повешению по обвинению в организации убийства. Я обязан доложить тебе, о великодушный, что из четырех, задержанных с оружием, трое оказались Синими, а из трех прочих — один…
— Четверо из семи были Синими! — ужаснулся Юстиниан.
Он всегда надеялся, что в критических ситуациях может рассчитывать на поддержку Синих. Что же будет теперь, после того, как четверо из их людей схвачены и преданы казни без суда, тогда как до сих пор эта партия пользовалась полной неприкосновенностью?
— Продолжай, — сказал он.
— Собралось много народу, рожденный небом, ну, как всегда на публичных казнях. Поэтому я приказал эскувитам выстроиться цепью вокруг виселицы и пленников.
— А- толпа? Как реагировала толпа?
— Одна женщина кричала и пыталась прорваться через заграждение. Ее муж был среди приговоренных к отсечению головы. Такое часто бывает. Стражники оттолкнули ее. Все остальные наблюдали за казнью молча.
Юстиниан коротко кивнул.
— Сначала обезглавили четырех, задержанных с оружием, — продолжал Феодот. — Потом троих, обвиненных в организации убийства, подняли на помост виселицы, что возле ворот, чтобы столкнуть их разом и чтобы они вместе поплясали на веревках. Но тут вдруг явились монахи из монастыря Святого Лаврентия. Он ведь там же, на площади…
— Монахи? Что ж ты, глупец, молчал об этом! Зачем они явились?
— Я как раз собирался рассказать, о милосерднейший, — заныл Тыква. — Они попросили пропустить их к виселице, чтобы исповедать осужденных и вручить их души Богу.
— И ты пропустил их?
— Я не знал, как отказать. Да это и не заняло много времени. И если бы не досадная случайность…
— Случайность?! Черт бы побрал этого болвана, который и доложить ничего толком не может! Какая еще случайность?
— Твой покорный раб здесь ни при чем, о первый из великих! Умоляю тебя учесть, милосерднейший, что веревки провисели уже не один месяц под открытым небом…
— Так что же случилось, наконец?
— Секунду терпения, о великий, — взмолился Тыква, голос которого дрожал все сильнее по мере того, как лицо императора наливалось кровью. — Как я уже сказал, веревки провисели несколько месяцев, но откуда мне было знать, что они прогнили…
— Значит, веревки оказались гнилыми? Господь милосердный, дай мне сил дослушать бормотание этого дурака!
Феодот едва дышал от ужаса, но продолжал, так как не видел другого выхода.
— Когда этих троих столкнули с помоста, добрейший из милосердных, то один повис хорошо… то есть, я хотел сказать — надежно…
— Только один!
— Веревки же двух других — Синего и Зеленого — оборвались, и они рухнули на землю…
— Ты хочешь сказать, что они остались живы?
— Я… я решил, что они умерли, что у них сломаны шеи. Монахи без разрешения унесли их в свой приют. Позднее мне доложили, что они живы и пришли в себя…
— Идиот, животное! Что было дальше?
— Без особых указаний, о лучезарный светоч милосердия, я не отважился войти в приют, чтобы не нарушить неприкосновенность святилища. Я выставил вокруг охрану и вернулся, чтобы доложить…
Император побагровел, на лбу у него вздулись вены. Ярость и ужас охватили его, когда он представил себе неизбежные последствия недальновидных действий городского префекта.
— Клянусь Святым Провидением, ни разу за все время моего правления никто не выполнял моих указаний так скверно! — взорвался император.
Тыква упал на колени, его лицо побелело так, что веснушки стали виднее.
— Сжалься, твое высочайшее величество! Я ведь только старался исполнить твои приказания…
— Взять его! — приказал Юстиниан.
Феодот издал вопль отчаяния, когда двое солдат схватили его за плечи. Внезапно рванувшись, он вывернулся из рук стражников и простерся ниц перед императором, обхватив его ноги.
— Пощади меня, о грозный владыка мира! Во имя страданий Христа я молю тебя о прощении, ибо если я в чем и виноват, то не в недостатке усердия. Может, я что-то не рассчитал, но я старался! У меня жена, милосерднейший, и девять детей… на днях ждем еще прибавления…
Юстиниан пнул его ногой, и префект остался лежать, сотрясаясь от рыданий.
Внезапно Феодора, до сих пор молча сидевшая в своем кресле, сказала:
— Прошу тебя, повелитель, пощади его.
Мрачнее тучи, Юстиниан посмотрел на нее.
— Он заслужил смерть!
— Послушай, если ты начнешь убивать всех глупцов, много ли подданных останется в живых? К тому же, — на ее губах вдруг мелькнула легкая улыбка, — прими во внимание жену и девятерых детей, а также и прибавление. Ты ведь не хочешь осиротить половину Константинополя!
Императора, в глазах которого еще мгновение назад можно было прочесть безжалостный смертный приговор, слова Феодоры немного успокоили. Помолчав, он сказал:
— Пошел прочь, Тыква! Я дарую тебе жизнь, но ты вернешься в казарму простым солдатом!
Феодот поспешно вскочил и, спотыкаясь, кинулся прочь, разжалованный, но благодарный судьбе и Феодоре, по чьей прихоти он был спасен от гибельного гнева императора.
Ночь миновала без особых происшествий. Когда же наступило утро, Юстиниану удалось окончательно убедить себя в том, во что ему очень хотелось верить, несмотря на все унижения предыдущего дня: самое плохое уже позади. Он даже велел продолжать ристания, словно ничего не случилось. Этим он хотел создать видимость, что власти не считают происшедшие накануне беспорядки событием, достойным особого внимания. Он надеялся, что чернь тоже будет рада замять конфликт.