Феодора
Шрифт:
— Пронесся слух, что Константинополь будет стерт с лица земли и что виновники этого истребления — шпионы персидского царя, — произнес Юстиниан полным отчаяния голосом.
Еще один громадный пожар бушевал на юго-востоке, в районе площади Афродиты. Феодора напряженно всматривалась в очертания ночного города, однако восклицание за спиной заставило ее обернуться.
— Неужели они посмели! Какое кощунство! — сдавленным от отчаяния голосом произнес император.
Вместе с обоими приближенными Юстиниан приник к одному из северных окон башни.
— Что еще случилось? — быстро спросила Феодора.
— Иди и посмотри сама, — испуганно промолвил Юстиниан.
Феодору пропустили вперед, и, приподнявшись на цыпочки, она взглянула через парапет. Прямо перед ней в небо взвился вулканический столб пламени, который вместе с гигантским грибовидным облаком черного дыма заполнил, казалось, все небо. Позади него полыхнул еще один пожар, и все озарилось мрачным багровым светом. До их слуха донеслись крики множества людей.
— Святая София! — воскликнула Феодора, не в силах поверить своим глазам. — Они подожгли собор!.. А этот новый пожар — это здание Сената! И церковь Святой Ирины!
— Если они взялись за церкви, на что еще остается надеяться! — со стоном вымолвил Юстиниан.
Феодора повернулась к нему и проговорила голосом, полным гнева, без малейшей тени страха или отчаяния:
— Это вовсе не похоже на тотальное уничтожение города. И руки персов или кого-либо из внешних врагов здесь нет и в помине. Эти поджоги — дело рук презренного отребья. Разве вы видите хоть один дымок над северными трущобами или над районами бедноты? Уничтожить их было бы проще всего, если бы это было главной целью поджигателей. Нет, эти поджоги начались стихийно, и делают это те же мерзавцы, которые сорвали золотые украшения и драгоценные камни со священных гробниц. Тяжкой должна быть кара за такое святотатство!
Император ничего не ответил, и Феодора удивленно взглянула на него, поскольку вид его показался ей странным. Рот его был вяло приоткрыт, а в глазах сквозили тоска и неуверенность. Он был похож на человека, потерпевшего полное поражение. Ее захлестнуло чувство сострадания к нему. В момент этого страшного испытания Юстиниан отнюдь не казался олицетворением решимости и воли. Он был обычным человеком — робким, испуганным и растерявшимся. И к тому же далеко не молодым.
Император и ближайшие его сподвижники беспомощно наблюдали, как вспыхивают все новые пожары в городе.
— Я оставлю вас, высокочтимые мужи, — заявила она и, не дожидаясь ответа, начала спускаться по лестнице в сопровождении Нарсеса.
Каждый час казался вечностью, прожитой среди смятения и страха. К воротам дворца беспрерывно стекались беженцы, умоляющие об убежище. Это были большей частью священнослужители православной церкви во главе с самим Гиппией, с опозданием осознавшие, что единственным могущественным покровителем для них является император. О, теперь они сокрушались о том, что нечистый, лишив разума, подтолкнул их к разжиганию этих беспорядков. Юстиниан велел впустить их, и церковники были размещены во дворце.
Стражники, несущие караул на дворцовых стенах, постоянно сообщали о возникновении новых пожаров, издалека без конца доносились звериные вопли и завывания толпы мародеров, опьяненных жаждой разрушения. До сих пор, однако, никаких выступлений в непосредственной близости от дворца не было, но Юстиниан, цеплявшийся за малейшую надежду, пытался убедить себя, что негодование черни не направлено против его особы. Каждому, с кем он говорил, Юстиниан упорно внушал, что этот бунт — всего лишь временное затмение разума, вполне объяснимое в такие смутные времена, а столкновения являются результатом межпартийных распрей и прекратятся, как только одна из сторон одержит верх.
Около полуночи, когда уже было точно известно, что нечестивцы подожгли по меньшей мере семь храмов, не считая множества других зданий, пришло сообщение об ужасной трагедии. Разрастающийся пожар перекинулся на Виа Амастрия и охватил приют, где находились пятьдесят беспомощных больных, которые и погибли страшной смертью, так как были не в силах подняться.
— Гнусные убийцы! — воскликнул Юстиниан, услышав об этом. — Почему бездействует городская стража? Где пожарные отряды, кто-то же должен бороться с этим ужасным огнем!
— Боюсь, о великий, что городская стража и пожарные сейчас сами промышляют разбоем, и им ни до чего нет дела, — заметил Трибониан.
Юстиниан заломил руки.
— Что же делать? — простонал он. — Это же полная анархия, хаос!
— Прикажи эскувитам атаковать этот сброд, — предложила Феодора.
Но император панически метался взад и вперед, не в силах ни на что решиться.
— Нет… нет! — выговорил он наконец. — Я не могу послать воинов уничтожать моих подданных! Они опомнятся. Надо только подождать… К утру все должно измениться!
От этой мысли он приободрился.
— Да, да, я уверен в этом! К рассвету толпа устанет от бесчинств, и люди мирно разойдутся по домам.
— Многим из них некуда будет возвратиться, судя по тому, как распространяется пожар, — заметил Трибониан.
— Это будет прекрасной возможностью для нас проявить к ним любовь и милосердие! — воскликнул Юстиниан, который, казалось, убедил-таки себя в реальности желаемого. Он повернулся к Иоанну Каппадокийцу, молча стоявшему в стороне.
— Бездомные будут обеспечены жильем, я обещаю это! Кроме того, надо организовать дополнительную раздачу еды и одежды. Пусть это решение огласят, как только будет восстановлен порядок!
Однако буйные вопли толпы не ослабевали, сопровождаемые треском пожара, который рос и ширился и все ближе подползал к дворцовым стенам, взмывая иногда над ними жаркими языками пламени. В такие мгновения за каждым выступом сгущались черные тени, которые затем расползались, и дворец опять погружался в зловещие багровые сумерки.
ГЛАВА 27
Если император и убедил себя в том, что ему удастся утихомирить народ и вернуть его преданность раздачами и милосердием, то один из членов императорского совета в это не верил абсолютно.