Феодора
Шрифт:
С младенческих лет Феодора привыкла к оглушительному крику Ипподрома. Однако сейчас ей чудилась в нем новая нота — визгливая, истеричная и безумная, несущая скрытую угрозу и наполняющая душу леденящим страхом.
На седьмой день игр, вечером, во время званого обеда в триклинии, данного в честь посла из Равенны, она попыталась заговорить с Юстинианом о своих тревогах. Но тот лишь пожал плечами, не разделяя ее опасений.
— В последнее время у тебя расстроились нервы, — сказал он. — В Двенадцатую ночь чернь всегда устраивает потасовки. Правда, в этот раз они расходились больше, чем следует. Но разве ты не заметила, как быстро город утих к утру? Будто и не было никаких волнений.
— Да, это верно, — согласилась она.
— Успокойся и забудь о своих страхах, дорогая моя. Все в полном порядке.
И он вернулся к разговору с послом, поскольку был крайне заинтересован в том, чтобы во время его предстоящего вторжения во владения вандалов остготы соблюдали нейтралитет.
Феодора перевела взгляд на Антонину, как всегда окруженную мужчинами. Открыто флиртуя и не скрывая своего пренебрежения к Велизарию, Антонина обращалась с ним очень дурно, но воин, казалось, не желал или не мог в этой ситуации ничего предпринять.
Чей-то голос рядом с Феодорой произнес:
Охота — взгляды она рассылает, как стрелы, Чуткое ухо ее не пропустит ни вздоха…
Обернувшись, Феодора увидела Трибониана и улыбнулась ему.
— Это Плавт [69] , верно? А я бы предложила другую цитату, из Апулея [70] . У него есть строки, где он сравнивает кокетливую женщину с игроком, который ловит и отбивает мячи обеими руками:
Она владеет одним, другому же знак подает;
Этому руку протянет, другому к ноге прикоснется украдкой; Стиснув губами кольцо, им дразнит она одного В надежде, что кто-то другой обернется;
Одному она песню поет,
А всех остальных к себе пальчиком манит.
69
Плавт, Тит Макций (ум. в 184 до н. э.) — римский комедиограф
70
Апулей (род. ок. 124 н. э.) — римский писатель, софист, автор знаменитого «Золотого осла», своего рода «эротической сказки»
Трибониан с улыбкой кивнул.
— Метко сказано, однако мне ничуть не меньше нравится Овидий [71] , когда он описывает тот тайный язык обольщения, которым в совершенстве владеет наша маленькая подруга. Вот, послушай, великолепная:
Смотри на меня,
Пристальным взглядом лови
Каждый наклон головы и выраженье лица;
Следи и за мной повторяй
Эти тайные знаки.
Смогу я тебе передать одним лишь движеньем бровей Все, что не выразить самым красноречивым словам; Прочтешь ты язык моих пальцев
Яснее, чем эти слова, которыми полон пергамент. Когда память в тебе воскресит нашей любви услады, Нежно пальцем своим прикоснись к румяной щеке. Если сердце твое встрепенется при виде меня, Руку ты подними и края нежного уха коснись. О, души моей свет,
Коль слова и поступки мои придутся по нраву тебе,
То возьми в руку кольцо.
Если же ты прикоснешься ладонью к столу,
Словно в чем-то поклясться хочешь,
Я пойму, что, ревнуя меня и кляня, Мне желаешь всех бед на свете.
71
Овидий (Публий Овидий Назон) (43 до н. э. — ок. 18 н. э.) — римский поэт, мастер любовной лирики
Феодора, у которой, благодаря ее актерскому прошлому, в запасе всегда имелось множество цитат, нередко обменивалась ими с квестором, и сейчас она беззвучно поаплодировала ему.
— Отлично, благородный Трибониан, — улыбнулась она. Затем улыбка исчезла с ее лица, и она добавила: — Но поведение Антонины все равно раздражает меня.
— Стоит ли, о прекраснейшая, раздражаться при виде ручья, бегущего с гор? То же можно сказать и о кокетстве Антонины.
Его веселая непринужденность улучшила настроение Феодоры. Они немного поговорили о его работе над сводом законов, и, когда Трибониан удалился, ее душевное равновесие было почти восстановлено.
В тот вечер она вернулась к себе поздно. Никаких признаков беспорядков в городе не было.
На следующий день начался кризис.
После полудня страсти вокруг ристаний накалились более обычного: три возницы были раздавлены насмерть и еще двое — безнадежно искалечены. И случилось так, что все трое погибших были от Зеленых, а Юстиниан, заключивший пари в кафисме, крупно выиграл, как, впрочем, и большинство Синих на Ипподроме. Этот унизительный факт в сочетании с иными перенесенными обидами, вероятно, и подтолкнул партию Зеленых к действиям, ставшим причиной трагической развязки.
Между пятым и шестым забегами, когда рабы уносили с арены обломки колесницы и свежим песком засыпали пятна крови на скаковом кругу, в секторе Зеленых поднялся человек. Все его знали: Кварт Остий, более двух десятилетий бывший оратором своей партии. Шум на Ипподроме затих, так как всем хотелось услышать, что он скажет.
— Привет тебе, Юстиниан… о воплощенное милосердие! — прогремел зычный, как рев быка, голос, закаленный в постоянных выступлениях перед огромными толпами.
Зрители замерли. Назревало что-то из ряда вон выходящее — оратор обращался непосредственно к самому императору. Девяносто тысяч пар глаз устремились к высокой кафисме, где в тени пурпурного навеса, откинувшись на спинку мраморной скамьи, восседал Юстиниан. Император слегка нахмурился и вопросительно смотрел на оратора.
— Твое императорское величество! — голос загромыхал вновь. Оратор говорил размеренно, делая паузы, чтобы все вокруг успевали услышать и понять смысл сказанного.
— Твой народ… жаждет справедливости… и требует… прекратить притеснения!
Голос у императора был обыкновенный, и он не мог сам ответить перед таким огромным собранием, — для этого имелись специально подготовленные люди. Юстиниан сделал знак одному из своих глашатаев, наклонившись вперед, что-то сказал ему, и тот повернулся к трибунам. Не уступая по силе голоса оратору Зеленых, глашатай прокричал вопрос императора на противоположную сторону арены:
— Каким образом… вас… притесняют?
Дальше последовал громогласный диалог, участники которого перебрасывались репликами, не щадя легких. Спор перерос в перебранку. И хотя один должен был говорить от лица императора, а другой — от партии Зеленых, оба вскоре начали прибегать к собственным аргументам, не ожидая подсказок и ни с кем не советуясь.
— Правда известна тебе… великий посланник неба… как и тому, кто угнетает нас… несправедливостью и поборами! — гремел трубный голос оратора Зеленых.
Лицо Иоанна Каппадокийца, также сидевшего в кафисме, стало серым. Он-то прекрасно понимал, кого имеет в виду оратор.
— О каком угнетателе ты говоришь? — ревел в ответ императорский глашатай.
— Он умрет… как Иуда!
— Ты смеешь… оскорблять… представителей императорской власти?!
Юстиниан кусал губы, бросая время от времени беспомощный взгляд на своего глашатая, словно желая прекратить эту бессмысленную перепалку и не зная толком, как это сделать. Капли пота выступили на лысине префекта претория, когда оратор Зеленых снова произнес: «Как Иуда!»